Всем хорошо пойменное озеро Ягодное. Крепкой щукой и серебряным язем, красноперым чебаком и зеленоватым линем, а уж лещи‑то здесь, не лещи, а каждый — сковорода для многодетной семьи.А почему Ягодное? Да потому, что в распадке, где оно не разлилось, а по‑барски развалилось на добрую сотню гектаров, — по берегам, полевой ягоды-клубники — никогда не обобрать. Надо ли говорить, как бередило оно людские души, если бы не одна его дурная особенность, из‑за которой только самые отпетые лишь коротким набегом отваживались посещать озеро Ягодное.
Виной всему — комары, «Не комары, а сволочи…, — говорил про них дед Рябинкин, — такие сволочи, ты еще и глазом не моргнул, а они тебя уже сожрали вместе с сапогами-болотниками и железными блеснами…».
Кто‑то называл их «ягодными комарами», кто‑то еще точнее — «плотоядными»…
Они были необычные: зеленовато-черные, мелкие, шустрые до необычайности и имели совершенно невыносимый характер. Нет, они не облетывали жертву, выбирая с чего начать, не зундели над ухом, предупреждая о нападении, а бесшумно пикировали и наносили молниеносный удар-укус, от которого, по мнению деда, немедленно наземь падала лошадь, а комары мгновенно исчезали невредимыми.
— Можно, конечно, отмахиваться и лупить себя по роже сколько твоей душе угодно… А где толк? — говорил он.
Толку не было. Зато место укуса свербило и чесалось неимоверно, раздуваясь в приличную шишку.
Мне кажется, дед со своими выводами был прав. Пойма озера покрыта густым разнотравьем до пояса, но ее всегда стороной обходил скот.
Но когда из степей налетал жгучий ветер-казахстанец, «плотоядные» комары — «сволочи» исчезали. Наверное, они околевали от неимоверной жары, или, предчувствуя гибель, откочевывали в другие места.
И тогда для рыболовов и ягодников наступал праздник. В такие дни чтобы ухватить короткого счастья, на Ягодное спешили все, кто мог — по одному ли, группкой ли, или, как незлобиво, но не любя шумные гоп-компании, говорил про них дед — «сбирались цельными колхозами».
«Наш колхоз» — я и дед — расположился на крутом яру в юго-западной части озера. Здесь был особенно жгуч и свиреп ветер. Туго, до звона, натянули палатку, окопали место кухни, и я отпустил сына на машине домой.
…Мы — одни. В жаркое костровище запада тихо опускалось солнце, чтобы совсем в нем сгореть. На востоке робко мигнула первая звезда-вечерница, а еще через десяток минут мир накрыло мохнатое черное покрывало южной ночи, а на нем просторно и величаво лег низкий разбег знакомых ослепительно ярких созвездий.
— Энто что за дьявольское место? — осторожно спросил дед и перекрестился на созвездие Малой Медведицы.
Выпили по чарке дедовой самогонки, настоянной на чабреце, закусили свежим лещом, крепко подсоленным и запеченным на углях в берестяных лотках вместе с диким степным чесночком и стебельками богородской травы. Откинулись на полог, уставились в смоляное небо, в безмятежное его звездное дыхание.
— И там, поди, тоже живут? — озабоченно ткнул пальцем в небо дед.
— Живут где‑нибудь…
— И тоже, как мы, маются…
— А чего им маяться?
— Как с чего? Пришли они, например, в магазин, а там опять цены накинули…, а пензии у них махонькие, как у нас с тобой, чтобы только с коммуналкой рассчитаться. А ведь им еще жрать очень хочется, и внучаткам подарок сделать… Это же тебе, Анатолий, — не баран чихнул…
Он еще долго рассуждал, что в иных мирах — все тоже, что у нас, потому что как же иначе?
— Пусть выглядят не как мы, а они — какая‑нибудь ни весть — невидальщина, но у них обязательно должны быть свои заботы насчет жилья, работы, зарплаты…
…Не удержалась, упала августовская звезда, прочертив на угольном склоне короткий след. Помолчали, не успев загадать желанное…
— Только в одно не верю, чтобы было как у нас! — дед повысил голос.
— Это что же? — спросил я сквозь благостную дрему.
— Чтобы они воровали как у нас миллиардами и почивали себе покойненько на перинах в своих дворцах!
— Да брось, дед, нам с тобой не переделать мир, — сказал я, и чтобы не видеть «иные миры» с их проблемами, перевернулся на живот.
— Это как же? — взъярился Рябинкин. — Есть способ, — он сел и почесал свою лысину в редких кудельках. — Надо вернуться к старому: украл — отруби вору руку, украл еще — вторую…
— А как уроды будут есть, если страна сплошь станет безрукая?
— Мы с тобой, Анатолий, да еще кое‑кто, у кого руки останутся: сделаем для них до-олгую лохань…, и пусть они себе своими свиными рылами едят…
— Но, ведь перегрызутся?
— А у свиней так и заведено, грызться у корыта за самый смачный кусок, это — их жизнь, которую мы сегодня видим всякий день посередь наших властей…
…Я больше не слушал его забористую речь насчет вселенской справедливости, слушал озеро Ягодное в его непроглядной загадочной жизни.
Тяжелый всплеск — ударила крупная щука… Чуть слышимое подсасывание — это тяжелые, как слитки серебра, черные караси зашли в береговой камыш полакомиться молодой зеленью… Скорбный, рыдающий крик, — это вонзила в ночь свою нехитрую песнь одинокая выпь, и мне показалось, что я даже ощутил на своем лице мягкое дуновение от ее полукруглых опахальных крыльев. Свистнул куличок-перевозчик, наверное, хлопотливая ондатра нечаянно потревожила его сон…
— Анатолий! Анатолий!!! — разбудил меня отчаянный крик.
— Чч-чего тебе, опять про далекие миры? — я открыл глаза в звездную ночь.
— Какие там, к собакам, далекие? Ты сюда глянь, где происходит жизнь…
— Чего происходит?
— Ветра‑то нету…
— Ну и хорошо, палатку не сорвет…
— Вот тебе и на! «Не сорвет…», а энти плодоягодные сволочи? Я уже слышу, как они копытами стучат… наступают… Пошли в палатку, а то сожрут.
Легли в палатку. Я сразу крепко заснул. Но…
— Анатолий, жрут! Жрут вместе с костями, голову проели!
— Возьми антикомарин, он в кармане палатки…, — и снова заснул «под топот копыт «плодоягодных»…
А по утру вновь кипела белой яростью вода Ягодного, жгучий ветер-казахстанец остервенело клонил тростники… А где «плотоядные»? Их не было и в помине, только стальной синевою гулко сияло небо.
— Глянь на себя, Анатолий, — сдерживая смех, дед заботливо подсунул мне круглое зашарпанное зеркальце.
Глянул и не поверил: на меня в зеркальце смотрело совсем незнакомое заплывшее мурло, с глазами-щелками. Но по очкам я все‑таки подумал, что на меня глядел я сам…
Дед покатывался со смеху и все чесал свою лысину через каракулевую фуражку.
— Лысину тебе, Анатолий, начисто обтяпали, стервецы, потому, что ты храпел ровно египетская мумия, а я вот целенький совсем, твое средствие против комаров хорошо сработало…
Он дернул фуражку.
— Енто что за черт?
Еще раз дернул, каракулевая ни с места.
Я подозрительно посмотрел на деда:
— Чем мазал свою лысину?
— Твоим средствием против копытных, я его в кармане палатки нащупал, потом фуражку для надеги одел…, — дед держал в руке ярко-красный тюбик клея «Момент», который я всегда брал на случай прокола надувной лодки…
…Ветер-казахстанец свирепел, но еще свирепее разносился по юго-западному берегу Ягодного хохот от рыбаков, сбежавшихся помочь деду отодрать его каракулевую фуражку. Советовали нырнуть в озеро «солдатиком», наиболее сердобольные пробовали отмочить водкой, кто‑то говорил, что нужно настоять крапиву и подержать компресс на башке ровно четыре часа, кто‑то (от всей души!) притащил отвертку, «чтобы поддеть стерву-каракулевую хотя бы на сантиметр.
…Каракулевая фуражка отпала сама собой, через неделю, в парилке городской бани вместе с дедовыми седыми кудельками.
Анатолий Столяров,
член Союза писателей России
Троицкая афиша
