- Во мне нетто сто двадцать килограмм веса! - горделиво говорил он и хлопал себя в пузо. Пузо отзывалось, точно в нем лопнула басовая рояльная струна. - Кого хочешь, сомну, поломаю!

Несмотря на свою тучность, он очень подвижен и скор. Кныш - тоже садовод, только «северный», его участок находится в северной части наших коллективных садов. Борин сад называли «хреновым» потому, что все его шесть соток непроходимо заросли хреном. И если в центральных и южных садах хрен рос как-то неохотно, его листья вечно были изъедены неизвестно кем и походили скорее на сито, то в Борином саду хрен рос дико и мощно, а его глянцевые темно-зеленые листья достигали едва ли не человеческого роста и никакая зараза его не брала.

- У меня хреновый бизнес! - говорил Кныш садоводам и бил себя в пузо кулаком, в нем немедля рвалась басовая рояльная струна. - Мои корешки - на вес золота и идут нарасхват.

Садоводы посмеивались, никто не видел Кныша, чтобы он торговал хреном. Ну, враль, чего с него возьмешь? Зато видели, как Боря бойко продает на рынке первую зелень, первую садовую клубнику, первые огурчики, первую картошку.

- Откуда это у тебя, Борь? - дивились они.

- От верблюда… с тещиного огорода, - неизменно отвечал он. - А ну, бери, налетай, по дешевке отдаю! - И ломил такую цену, что садоводы шарахались от него.

- Знаш, Анатолий, - сказал мне однажды дед Рябинкин, а ведь врет Боря, нет у него ни тещи, ни тещиного огорода.

- Ну, может быть, есть у сына или дочери.

- Или скупает, а потом перепродает, - задумчиво добавил дед. - Уж очень жадный Борис до денег. Вот и хреновый бизнес завел…

- Тебе кто не велит?

Как-то раз после теплого ливня среди ночи в дверь моего садового дома громко постучали. На пороге стояла перепуганная насмерть Надя Павлухина.

- Слышь, Анатолий, у меня по участку какие-то огоньки ходют…

Я взял штыковую лопату и вслед за Надей вышел в светлую лунную ночь. Ночь стояла, словно обмерев от  счастья, от собственного покоя, от сладостного дурмана умытых садов. В каждой луже лежала полная луна, вкрадчиво, пытаясь настроиться, сверлили  густой воздух степные цикады, и легкими тенями скользили - мышковали маленькие совы-зорьки. «Сплю-ю, сплю-юю…» падала в тишину их усыпляющая песня.

Я обшарил Надин участок вдоль и поперек, вымок с головы до ног, - никого не было.

- Померещилось, должно быть…

- Ну да, - возразила Надя, - ходит тень, а впереди нее лучик бежит. Страхота, одним словом!

Поутру она опять прибежала в слезах, сказала, что у нее подчистую сняли огурцы-крюшончики и показала следы, оставленные ночным «гостем».

- Та-ак…, - сказал дед Рябинкин, стоя на четвереньках, разглядывая след. Он шевелил носом-рубильником, точь-в-точь, как собака-ищейка. - Та-аак, - снова повторил дед, - сорок третий-сорок четвертый размер, косой рубчик. Анатолий, подь сюды! Подь сюды, тебе говорят!

Он взволнованно сдвинул на затылок выгоревшую каракулевую фуражку.

- Гляди, узнаешь? Это же Семенчуковы ботинки! Вот тебе и семь на восемь, друган-то наш ворюгой оказался! Айда, Анатолий, скажем бесстыжей роже, ведь он не Надю, а ее внучат-сирот обобрал! - кипятился дед.

- Не пойман - не вор.

Однако с тех пор мы, как ни приглашал нас Семенчук, не ходили к нему пить чай с медом, а дед даже перестал подавать ему руку при встрече. Семенчук краснел, он чувствовал отчужденность и, наверное, не предполагал, что мы подозреваем его в смертном грехе.

- Краснеет, - язвил ему в спину дед, - выходит, не всю совесть промотал, ирод!

А однажды я услышал, как взревела, запричитала, потом стала страшно ругаться соседка по саду огромная Каблукова, старшая медицинская сестра горбольницы- у нее вчистую обобрали викторию. И здесь Семенчук оставил свои следы в «косой рубчик».

- Ничего, Марь Паловна, ничего, - утешал Каблукову дед, - уж мы с Анатолием обязательно лихоимца накроем, дайте срок! Есть у нас на этот счет опер… операционные разработки.

- Чего, чего? - на минуту прекратила рев и ругань Каблукова.

- Ну, это… того самого, опер… операктивные разработки, прямо скажем, есть у нас на примете вполне подозрительная личность, которую мы непременно ущучим.

…На участке табаковода Копейкина наливалась, входила в самую пору садовая земляника. Крупные алые ягоды высовывали свои конусообразные носики из тройчатых темно-зеленых листьев и на желтых опилках, которые Копейкин сыпал от серой гнили, они были особенно заметны.

Здесь мы и решили «ущучить» - поймать с поличным - Семенчука.

Весь день Копейкин, я и дед просидели в засаде - в густых зарослях дикой вишни. Дед задремал на фуфайке, а потом стал так храпеть, что его пришлось будить, потому что, то ли в шутку, то ли всерьез, Каблукова гаркнула со своего участка:

- Эй, кто там мотор под баком запустил?!

Семенчук не пришел, зато нас крепко покусали комары. Особенно досталось деду. Он все время чесался и спрашивал:

- И чего это, ребяты, я скребусь, ровно пес барахольный?

- И поделом тебе, Рябинкин, - сердито сказал Копейкин. - Ты нам весь караул поплющил: такого храповицкого задал, что Семнечук и глянуть на мой сад не посмел. Одна лишь польза - мухи от твоего храпа во всей округе померли.

Наверное, от столь длинной фразы Копейкин поперхнулся, это были его первые слова за весь день и… замолчал, как камень.

Дед немыслимо вывернул руку, почесал спину и совершенно серьезно спросил:

- А чего же я, ребяты, заодно и комаров не укантропупил?

С востока нехотя наползали сине-фиолетовые сумерки. На остановке посигналил и взревел мотором перегруженный последний автобус. Он увозил в город прокаленных солнцем, умаявшихся за день садоводов. Из конуры у сторожки вылез, гремя цепью, маленький и вечно сердитый кобелек с грозным именем Гром, залаял, а потом и завыл на размытую раннюю луну. И тотчас в соседнем кусте жимолости ворохнулся, осторожно щелкнул и прислушался к своему голосу соловей. Ему ответили из старой раскоряченной груши, потом из рябиновой чащобы, потом из вишенников и, настроившись, пошел-поехал петь разудалый соловьиный хор.

Все это мы слышим с Копейкиным, удобно расположившись на теплом полу его деревянной веранды. Мы - ночной дозор - надежно скрыты от постороннего взгляда. Копейкин безостановочно курит и молчит. Я тоже молчу, потому что говорить с ним - одно мучение, каждое слово из него приходится выдавливать, как зубную пасту из тюбика, в котором уже ничего нет.

Вдруг он толкает меня в бок. У плантации Копейкиной земляники я вижу деда Рябинкина. Он нахально собирает горсть ягод, что покрупнее, и отправляет ее в рот. Потом еще, еще…

- Эй, вы, шпиены, ядрено мыло! - хохочет он. Каракулевая фуражка на ухе, а физиономия перемазана земляничным соком. - Правильно, я вас не вижу, а вот по самосадному смраду я вас сразу нашел, да и со стороны кажется, будто Копейкина веранда шает! А ну, Копейкин, туши свою смолокурню!

- Ты чего мою ягоду лопаешь? - наконец выдавливает из себя Копейкин.

- Просто так, вашу бдительность проверяю.

Копейкин с сожалением затоптал самокрутку. Дед уселся рядом с нами, повозился, повозился и… стал клевать носом.

Под мирное посвистывание носа-рубильника, под вздохи Копейкина, жестоко страдающего без курева, я тоже стал задремывать; в какой-то момент, прежде, чем окончательно уснуть, с усилием разлепил веки и… вот оно!

В лунном сиянии я увидел тень, она ползла по землянике, а впереди нее бежал лучик. Толкнул деда. Он встрепенулся, натянул каракулевую фуражку на глаза и горячечно зашептал:

- Значица, Анатолий заходит слева, Копейкин - справа, а я за вами, ну, то есть… промеж вас.

Семенчук был в плаще, капюшон глубоко надвинут на голову. Он так увлекся сбором Копейкиной земляники, подсвечивая себе фонариком, что позволил нам незаметно подойти едва ли не вплотную.

- Попался, ирод!!! - вдруг страшно гаркнул дед, и мы с Копейкиным навалились на Семенчука, дед упал на нас сверху. - Хватай, вяжи лихоимца!

Это произвело самый жуткий эффект. Семенчук дернулся, обмяк и вдруг завизжал совершенно бабьим голосом. У сторожки немедленно отозвался - взвыл и залаял маленький очень сердитый Гром. Должно быть, с перепугу Семенчук безропотно позволил связать себе руки ремнем, дед откинул капюшон и осветил фонариком его лицо.

- Мать честная! - ахнул он.

Копейкин, ошалело сворачивая огромную самокрутку, рассыпал табак. Перед нами был не Семенчук, а… Боря Кныш, Боря - толстая морда, плутоватые глазки его затравленно посверкивали.

Мы привели его в сторожку, принесли вещественное доказательство - Борино ведро с Копейкиной земляникой. Здесь Боря пришел в себя, начал охальничать и стращать:

- Да я вас сомну, поломаю, по судам затаскаю!

Но его никто не боялся потому, как не пыжился он, как ни надувался, а все походил на проколотый обмякший мяч.

- Так вот он, каков твой хреновый бизнес! - свирепо наскакивал на Кныша дед. - Воровской он! Твоей рожей можно сваи заколачивать, а он стариков, да малых детей обижать!

Он передохнул, но рта Боре открыть  не дал.

- Ты зачем, деревянная твоя голова, подозрение навел на хорошего человека? А ну, немедля сымай чужую обувку!

- Само вы деревянные головы! - рассмеялся Борис. Ведь околпачил я вас с Семечуковыми ботинками.

Он не мог снять обувь, руки ему так и не развязали. Тогда дед сам стянул с него ботинки, брезгливо постучал подошву о подошву и взял их под мышку. 

- Айда, ребяты, извиняться!

За час до рассвета мы торкнулись в двери Семенчука. Он открыл совершенно заспанный, растерянно спросил:

- Вам чего, пацаны?

…Луч солнца вдруг упал на крутой бок самовара, он загорелся отраженным светом и осветил наши хохочущие лица. Деду, Копейкину и мне было хорошо. Вместе с нами до слез хохотал Семенчук.

- А я думал, куда это мои ботинки запропастились?

Чай был ароматен и горяч, как огонь, на блюде млели, истекая янтарным соком ломаные соты. Медовуха была крепка и веселила души, Нам было очень хорошо, ведь мы не потеряли друга.

2005 г.