1998 г.

Храм во имя Святого Великомученика Димитрия Солунского. Здесь мы венчались с женой, здесь крестили сыновей, здесь крестили внуков…

 

Шел и увидел, как с куполов снимали кровлю. Старое железо, покрытое слоями вздувшейся краски, сбрасывали вниз. Крики, веселый грохот, пыль, птичье перо и взволнованный лет растревоженной голубиной стаи в блистающем небе…

 

Потом, спустя несколько дней, деревянная обрешетка куполов стала покрываться новехонькой оцинкованной жестью. «Тук-тук-тук… Бим-бом-бам!», — с утра до позднего вечера мелодично постукивали деревянные молотки-киянки, и прохожие останавливались, поднимали головы, восхищаясь великолепной работой и творимой на их глазах красотою.

 

Мне очень захотелось туда — под ослепительное яркое солнце, так хотелось взглянуть на город из поднебесья, поговорить с мастерами-верхолазами, что жуками ползали по кровле.

 

— Можно наверх? — спросил я рабочих, разгружающих доски. Предъявил журналистское удостоверение.

— А в штаны не наложите? Это снизу кажется плевое дело. А там холодный пот враз шибанет… и руки порой от перил никак не отрываются. Подумай, товарищ…

 

А еще рабочие рассказали, что они плотники. Леса, которые они ставят, очень надежные, и корреспонденту на них будет удобно, ничто ему не грозит, главное, в прогал настила не наступить. Но все‑таки лезть не следует — их леса заканчиваются и начинается голый скользкий купол с одной цепной лесенкой к главному кресту. Там очень опасно и, чтобы дальше подниматься, надо, хоть лопни, обязательно заручиться разрешением жестянщиков Вовки и Витьки — это их неприкасаемая территория. Но все же лучше будет, если подождать, когда они сползут на землю кроить новые листы, уж очень не по нутру Вовке и Витьке, когда на куполе их отрывают от работы.

 

Я так и сделал. Дождался, когда Владимир Разин и Виктор Привалов спустились на землю. Багровые, как вареные раки, разморенные адской жарой, они, прикрыв козырьками бейсболок воспаленные глаза, блаженно остывали в холодке, в уставших руках заметно подрагивали сигареты. Сказывались высота и долгое напряжение.

 

Оба — профессиональные жестянщики-верхолазы. За плечами — разъезды по стране, множество великих строек. Теперь, когда «великих» строек не стало, они осели в родном городе. Однажды увидали, как кроют крыши храмов залетные варяги-работяги. Расстроились до крайности — это же грабеж приходов и форменная халтура!

 

Предложили за чисто символическую плату свои услуги настоятелю церкви Димитрия Солунского. Священник отец Владимир благословил их на святое дело. И вот уже больше месяца они работают здесь каждый день по десять-двенадцать часов. Тяжко, конечно, все время на солнце, но на душе радостно. Владимир и Виктор тоже прихожане и потому им вдвойне приятно сделать для храма добрую работу.

 

Они с явным недоверием смотрят на меня: неужели осмелюсь, поднимусь с ними к главному кресту? А мне, не скрою, совсем не по себе от своего внезапного фанфаронства.

 

Рассказывают, разные приезжали сюда журналисты — и с телевидения, и с радио, и из местных газет. Но на купола никто не лазал, хотя их приглашали. Случалось, правда, вызывались смельчаки, но в условленное время так и не приходили… То насморк, то температура, то в срочную командировку вдруг отбывали. А ведь жестяную работу Разина и Привалова снизу совсем не видать… И с земли никак не объяснишь, это все равно, что розу нюхать в противогазе.

 

Владимир и Виктор советуют мне попросить разрешения у отца Владимира. Батюшка благословляет и (вот чудо‑то!) из сердца уходит дрожь, мышцы крепнут, — я спокоен!

 

Потом жестянщики на всякий случай спрашивают, как у меня с сердцем и не бывает ли перебоев или каких‑нибудь там головокружений, или внезапной темноты в глазах…

 

Владимир и Виктор показывают старую церковную кровлю, аккуратно сложенную в углу двора. Во многих местах она прострелена пулями, пробита осколками. В годы гражданской войны и потом, в тридцатые годы, кое‑кто считал за геройство бабахнуть по крестам из того, что было под рукой.

 

— Ну как? Все в порядке? — то и дело спрашивают меня жестянщики и лезут по колокольной лестнице следом за мной все выше и выше.

 

Я бодрячески отвечаю, мол, волнений нет, хотя с каждым метром смелости остается все меньше и меньше.

 

Вышли на «очень надежные леса». Они хлипким стаканом облегают колокольню снаружи. Сразу сделалось не по себе. Кое-как сколоченные конструкции, жиденькие перильца из брусков, целиком пронзенных хрупкими сучками (опереться и… прощай, мама!), местами не прибитые трапы предательски ходят под ногами, гвозди не загнуты и хищно глядят своими остриями. Уж точно, техникой безопасности здесь и не пахло!

 

— Почему же вы так рискуете? — удивляюсь я, и ноги мои отказываются подчиняться.

— Да вот так, привыкли уже, — смущенно отвечают Владимир и Виктор. — Плотники говорят, что им таким образом легче разбирать леса… Они целее остаются. — И показывают руки и бока, израненные незагнутыми гвоздями…

 

Так вот привыкли жестянщики, а между тем — невзначай толкни эти «очень надежные леса», или налетит порыв ветра с каким‑нибудь вывертом (в Троицке это не редкость), и леса начнут саморазбираться… вместе со всеми, кто на них в тот самый миг находится. На двадцатиметровой высоте!

 

Но вот самое-самое. Леса кончились, надо выходить на узенькую лесенку из металлических звеньев. Один ее конец закреплен за основание главного креста, другой свободно свисает и скользит по крутому и гладкому боку луковицы колокольни. А ну, попробуй, будь отчаянным!

 

Невыносимо жарит солнце, отражает жар и слепит полированная жесть. Я вижу в ней свою красную напуганную рожу, опаленную солнцем лысину (надо же, белую бейсболку оставил на земле!). Любопытства больше нет. Остался только страх.

 

— А вы передохните, — понимая мое состояние, успокоительно говорит Виктор. — В любом случае, если сорветесь, мучиться не будете. Поэтому глубже дышите, расслабьтесь и лезьте дальше, с опаской… А вниз не глядите…

 

Я лезу с опаской, с остановившемся сердцем, почему‑то вижу свое изуродованное тело на земле и не устаю себя ругать за дурацкую затею.

Вот и основание большого креста — конец пути.

 

Обхватываю крест, поднимаю голову. Бог ты мой! Я… парю, парю в поднебесье! Спектральная голубизна темнеет к зениту. И прямо надо мной, и слева, и справа, торжественно и величаво сияют золотом церковные кресты. А как уютен и зелен город с высоты более тридцати метров! Зеркально отражает берега недвижимая вода рек. Бесшумно бегут машины, здесь не слышим их рев, неторопливы прохожие… Вон остановились двое и показывают на нас руками. Наверное, дивятся нашей отваге… Как хотите, но это придает сил.

 

Владимир и Виктор располагаются рядом, примеривают фигурно выкроенный лист, стучат киянками, вполглаза приглядывают за мной (ну и что из того? Сорвусь, им все равно не удержать меня…). У жестянщиков-верхолазов продолжается обычный рабочий день.

 

На земле я долго пью холодную воду из церковного колодца, разминаю затекшие члены и почему‑то не верю, что все это случилось со мною.

А Владимир и Виктор хохочут:

— Ну, как наш жестяной хлеб?

Они снова примеривают лекала, противно свистят ножницами по металлу — готовятся к очередному пути в поднебесье. Дай‑то им Бог!