Высоченный и гордый, как император, двугорбый верблюд Мишка еще до войны значился в описи имущества Троицкого шорно-фурнитурного комбината как гужевое средство. Были, конечно, на комбинате лошади, два могучих быка — пестрый и рябой, — но Мишка среди прочих значился особо.

Он был невозмутим, надменен, имел скверный характер и подчинялся только трудовому распорядку и погонщику, маленькому кривоногому Ахмету (хотя насчет его имени, не уверен, оно тоже стерлось в памяти людей из‑за давности лет). Впрочем, можно еще поспорить на счет того, кто при ком состоял: то ли верблюд при Ахмете, то ли Ахмет при верблюде… Да и какая в том разница, коли оба были совсем не молоды, оба понимали друг друга и оба так же хорошо делали свою работу.

Каждое утро, с первым ударом большого медного колокола, означавшего начало рабочей смены на комбинате, деревянный створ проходной распахивал перед верблюдом и Ахметом двери. Погонщик, показывая рвение, почмокивал губами, посвистывал, в меру суетился, грозно покрикивал, перебрасывая повод с руки на руку:

— А ну, пошевеливайся, Губатая ходуля!

За воротами Ахмет немедленно успокаивался, покуривая, неторопливо обходил деревянную бочку на колесах, проверял, надежно ли привязано сзади жестяное ведро (государственное имущество!), и они, погромыхивая, шли мимо маленьких домишек с резными ставенками, с зелеными палисадниками, мимо картофельного поля, росистых по утру огородов и вельможно выруливали на главную улицу города — имени Ленина, где сочилась вечно мокрая водопроводная колонка. Ахмет и Мишка были водовозами.

И не только ими. Они подвозили в цеха кожи, нитки, остро пахнущие сыромятные ремни, фурнитуру, а обратно нагружались готовой продукцией — шлеями, хомутами, седлами, кавалерийской и рабочей сбруей, вещевыми мешками, рукавицами, нарядными чемоданами. Словом, работы всегда хватало.

К обеду Ахмет всегда торопился на комбинат, чтобы, наскоро перекусив, посмотреть в красном уголке журнальные картинки, или просто, вытянув натруженные ноги, подымить в тени верблюжьей повозки.

Однако не всегда такое удавалось. В полдень, заслышав звонкий и певучий удар комбинатовского колокола, возвещавшего обеденный перерыв, Мишка (независимо от того, где они были с Ахметом в тот момент — на другом ли конце города, или в трех шагах от проходной) немедленно останавливался и ложился на землю. Ни уговоры, ни кнут, ни лакомые куски не могли заставить Ходулю губатую идти дальше. Погонщик хорошо знал Мишкин характер, его машинную работоспособность и военную дисциплинированность. Потому не упорствовал, а садился у колеса и развязывал узелок со снедью, который он предусмотрительно возил в телеге.

Проходил час, звучал колокол, верблюд сам поднимался и продолжал путь. Он и без Ахмета знал, что делать дальше.

Иначе воспринимал Мишка сдвоенный удар колокола, означающий конец рабочей смены. Он не ложился на землю, но опять, где бы в тот миг ни был, чтобы ни вез, в ту же секунду разворачивался и с неумолимою слоновьей силой, державным шагом и кратчайшим путем направлялся в комбинатовскую конюшню. Ничто не могло остановить его на этом пути.

…Ваня Голобородько, сын рабочего шорно-фурнитурного комбината, впервые увидел верблюда, когда Ахмет привез в их двор уголь. Пока погонщик пил в доме чай, мальчишки плевались, дразнили Мишку, а он с высоты своего огромного роста высокомерно и презрительно смотрел на несмышленышей, думал долгую думу, потом вдруг повернул лохматую шею… Плевок его был точен и так силен, что с одного из обидчиков слетела фуражка. Мальчишки разбежались и с тех пор уважительно признали верблюда за своего.

— Придется тебе, сын, идти работать, — сказал он на прощание. — Сестренки твои только ходить научились, а мать совсем видеть перестает. Ты один в семье остался за мужика, Доучишься потом, когда врага разобьем.

Еще отец рассказал, что у Ваниной матери раньше была семья, маленькие дети, но первый ее муж погиб в гражданскую войну, а она в голодном 1921 году отдавала свой кусок детям, чтобы спасти ребятишек от смерти. Спасти‑то спасла, но стала умирать сама. Ее подобрали на улице без сознания, отправили в лечебницу, а детей передали в детский дом.

Мать чудом выходили. Только она с тех самых пор не переставала плакать, все время искала детей, даже пешком уходила в Кустанай, где, рассказывали, собирали беспризорных. Но никого не нашла. Там и встретил ее Ванин будущий отец. Теперь вот у нее новая большая семья, новые дети, но она по‑прежнему плачет ночами, и глаза насовсем выплакала, и они теперь почти ничего не видят.

Так четырнадцатилетний Ваня стал на комбинате рабочим. А чуть менее чем через год мать Вани Голобородько получила по почте художественную открытку. На лицевой стороне с адресом полевой почты 200‑го кавалерийского полка был изображен гитлеровский состав, летящий под откос, и были слова: «Да здравствуют народные мстители — советские партизаны!». На другой стороне, для письма, Ваня прочел: «Тов. Голобородько! С глубокой скорбью сообщаю, что мой боец, а ваш муж Василий Данилович Голобородько, защищая Родину, геройски погиб 9 августа 1942 г. Его тело я предал земле. С глубоким сочувствием. Командир кавалерийского взвода (неразборчивая размашистая подпись). 14 августа 1942 г.»

— Сам удивляюсь, — говорил Иван Васильевич Голобородько. — Мать уже совсем ослепла, а я вкалывал на комбинате. В свободное время с малолетними своими сестренками собирал в поле мерзлую картошку (из них мать пекла оладьи), варили обрезки кожи, мездру, что вываливали на свалку. И уж совсем шикарно выходило, если на свалке мясокомбината, где вечно дежурили обезумевшие от голодухи люди, удавалось в давке ухватить скотские копыта или толику теплой животной требухи.

Как тягловая сила он остался один на весь комбинат, — и лошадей, и быков отправили на фронт. Все комбинатовские (от вахтера до директора) очень уважали верблюда за силу, выносливость и военную дисциплину. И любили как хорошего человека. Ему тоже во время войны очень досталось, но он дюжил, все так же работал и жил за счет того, что росло вдоль реки и улиц, чего не ели и не могли есть коровы и козы, а еще — за счет братской доброты вечного его друга, погонщика Ахмета.

— Врет, однако, тот, кто утверждает, что люди во время войны привыкли к слезам и горю, — рассказывал Иван Васильевич. — Мишкина беда стала комбинатовской бедой. Вылечить его было невозможно и верблюда, общего любимца и труженика… съели. Две недели в меню столовой комбината значились «котлеты мясные». Хоть и жесткие они были на диво, но их ели. Сквозь слезы. Что ж, смертью своею Мишка чужие смерти победил, ведь кто‑то именно благодаря этим котлетам снова жизнь обрел!

И Иван Васильевич Голобородько, наладчик швейных машин высшей категории, остался жить. Он полвека отработал все на том же комбинате, который нынче именуют Троицким кожевенно-галантерейным, но так и не выкроил времени, чтобы по отцовскому наказу закончить семь классов. Он и поведал мне эту историю про вечного труженика и солдата, верблюда Мишку. Так, кажется, его звали.