Ночью на промороженную голую землю густо упал снег. И мы, собравшись накануне на облавную охоту, были счастливы: свежая пороша всегда сулила удачу.Выехали на маленьком автобусе в полночь — дорога предстояла длинная. Кто‑то тихо переговаривался в темноте салона, кто‑то беспощадно смолил сигареты, дед Рябинкин мирно посапывал, положив мне на плечо голову в каракулевой фуражке.
Миновали город, свернули на проселок. Вдоль дороги потянулись угольной лентой густые лесопосадки. На затяжном подъеме дед зашевелился, стукнул в стекло водителя.
— Тормозни здесь.
Автобус остановился, в салоне вспыхнул свет. Рябинкин стоял у двери — за плечами рюкзак, на плече ружье. Из рваного его чехла выглядывали кончики складных спиннинговых удилищ.
— Ты куда, дед? — изумленно загалдели охотники, — ведь до места, почитай, еще более полсотни верст будет.
— Уж больно у вас орава велика, — ответил мой друг, — а я решил, стало быть, молодость свою вспомнить, в одиночку зайца потропить.
— А спиннинги зачем? — спросил я.
Дед досадливо толкнул вглубь чехла колена спиннинговых удилищ:
— Это супружница моя, Евдокия Андреевна, по недомыслию сунула.
— Дык, оставь их в автобусе, при ходьбе одна морока с ними, по заднице весь день лупить будут, — посоветовали мужики.
— Ладно уж, пусть при мне остаются, — буркнул дед и, закрывая дверь, добавил. — Вы уж, однако, робяты, не забывайте меня. На обратном пути я здесь буду вас ожидать.
— Не валяй дурака! — сказал я деду. — Один в тьму-таракань!
— Вернись, — уговаривали охотники, — ведь мы же вместе на облаву собрались!
Дед не ответил, шагнул в сторону и пропал в темноте.
Автобус тронулся, а мужики еще долго обсуждали непонятное поведение Рябинкина:
— А может, обиделся на что?
Судили, рядили. Пришли к выводу, что обижаться было не на что.
Меня тоже озадачил дедов поступок, и я тоже раздумывал — с чего бы так? Потом вспомнил, как случайный огонек зажигалки осветил лицо деда. Из-под козырька всепогодной каракулевой фуражки радостно выпирали белые клочковатые брови, а в васильковых глазах его мелькнуло внезапное озорство и жуликоватость.
Несмотря на свежую порошу, день у нас не задался: то неудачно выстраивали загон, то на номерах стрелки безбожно мазали. Итог — соразмерный: как говаривал дед: «Ноги сшоркали до самой задницы…», а взяли на добрый десяток мужиков всего двух зайцев-беляков. И двинули домой.
Деда встретили в условленном месте. Он шагнул из кустов «волчьей» ягоды заснеженный и… с тремя матерыми русаками через плечо. Мужики в автобусе онемели.
Рябинкин поднялся на подножку, горделиво бросил на пол зайцев, и автобус взорвало:
— Как?! Где?!
— Ну и дал дед дрозда!
— Утер всем носы!
Дед долго и высокомерно молчал, старательно отряхивал каракулевой фуражкой снег с валенок, он не скрывал, что недоумение и восторженная зависть охотников ему были очень по душе.
— Ну, не томи же людей, рассказывай! — толкнул я деда.
— А чарку нальете? — Рябинкин хитро прищурил глаз. — Дело с потайкою награды требует.
В кружку слили все, что оставалось у нас во фляжках. Дед сделал большой глоток, поперхнулся… Его услужливо похлопали по спине. Он откашлялся, вытер слезы:
— Всяк пьет, да не всяк крякнет…
Дед блаженно потянулся, положил нога на ногу, поднял розовый нос-рубильник к потолку и… замолчал.
— Ну? Что и как? — нетерпеливо заговорили в автобусе.
Дед расстегнул чехол для ружья, вытянул и сложил спиннинговые колена в одно удилище.
— Значитца, вот на это самое дело, на спиннинг…
В салоне обалдело замолчали, потом кто‑то неуверенно хихикнул, а потом взорвался таким бешеным гоготом, что водитель резко затормозил:
— Так вы, черти, мне автобус перевернете!
Дед еще отхлебнул из кружки, смачно закусил копченым салом, дождался, пока утихнет автобус и невозмутимо продолжил.
— Вы зря, робяты, горло‑то дерете, вы сюды слухайте.
Дед сдвинул на затылок фуражку.
— Щас я вам маленький икзамен устрою… Когда заяц на жировку встает?
— После захода солнца.
— А когда отдыхать на лежку уходит?
— Перед рассветом.
— Правильно. Вот об это самое время я и охочусь… со спиннингом.
В автобусе опять кто‑то нервно подавил смешок. На него зашикали. А дед все также учительским тоном продолжал.
— В этом деле, значитца, орава не нужна, потому как ни суеты, ни спешки оно не терпит. Раскидал я на заячьих переходах бросовой мелкой моркошки, а сам в густом кусту засидку себе делаю. Острые крючки-тройники крупной морковью наживляю и из куста во все сторону длинные забросы делаю, к лесе сигнальные бубенчики подвешиваю. Ну, а дальше — все как на рыбалке: зазвенит бубенчик — не зевай, подсечку делай!
Охотники заржали, но как‑то вразнобой и неуверенно, кто‑то недоверчиво осветил зажигалкой дедовы трофеи. Заячьи морды были ранены, но это не был след дробового удара.
Несколько дней спустя я выехал самым ранним автобусом в Челябинск. Среди пассажиров заметил двух охотников с лыжами — из нашей «облавной» команды. По неписанному охотничьему правилу не стал задавать вопросов. Они вышли в ночь у густых лесопосадок. Из чехлов охотничьих ружей скромно выглядывали кончики спиннинговых удилищ. Их заметил водитель автобуса. Он долго и растерянно не закрывал двери, смотрел вслед охотникам. Потом запоздало покрутил палец у виска:
— Вот жисть, однако, как сдвинулась! В зимний лес со спиннингами, — только и сказал он… И захлопнул двери.
Анатолий Столяров,
член союза писателей России
Троицкая афиша
