Вспоминаю, как возвращались мои родственники с войны. К моей маме, откуда они все уходили на фронт.Первой вернулась тетя Тамара, младшая сестра моей мамы. Маленькая, изящная, с осиной талией, перетянутой офицерским ремнем. В последние годы войны она была стрелком-радистом на самолете-штурмовике Ил-2. На высокой ее груди орден Красной звезды и Отвага. Красивая хохотушка с переливчатым голоском.
Потом пришел дядя Арсений, большой, широкоплечий, вдумчивый и рассудительный. Защитник Ленинграда, он прошел с автоматом и Финскую, и всю Отечественную от начала до конца. Без орденов и медалей, потому что некуда было их вешать на старую заношенную гимнастерку, да он еще почему‑то стеснялся их носить.
Постучал в дверь тощий дядя Парфирий в черном лагерном костюме, озлобленный и нервный, прошедший наши фильтрационные лагеря. Потому что он попал в плен. Дядя одел мне на шею шелковый затертый шнурок с впаянными в него свинцовыми пластинками с номерами. Немецкими.
Потом заявился младший брат мамы дядя Вася. Его на фронт не пустили, уж очень был мал, недоросток, который так и не вырос из‑за недоедания. Он стоял на снарядном ящике и точил снарядные гильзы на Челябинском тракторном заводе.
Последней приехала тетя Наташа из Кемерово, старшая сестра моей мамы. Она не воевала, а работала на «трудфронте». Все они Зубаревы, все в сборе. Все после войны.
Они долго звенели посудой, спорили, смеялись, разговаривали, вспоминали минувшее за длинным раскладным столом в нашей большой комнате. Ту проклятую войну, которая унесла столько жизней и которую они все‑таки одолели. Тетя Тамара часто прикладывала мокрый свой платочек к красивым волооким глазам.
— Вы знаете, мы же на марше форсировали Эльбу в 45‑ом, стали мять американцев, — степенно рассказывал дядя Арсений. — Наши танкисты к тому времени научились хорошо воевать. Как даст танк в тот студебеккер — он в клочья, а у танка все траки целые и дальше прет на скорости. А мы на броне и не единого выстрела. Мне кажется, это маршал Жуков выполнял тайный наказ Сталина дойти до Ла-Манша…
Тощий дядя Парфирий вдруг вскипел, ударил кулаком по столу:
— Добраться бы мне до Сталина на том танке…, — на него зашикали, но он продолжал сквозь стиснутые зубы. — Я бы его за шею проволокой к Т-34 присобачил и… по всем лагерям, где я был, проволок…
Мама вскочила, захлопнула форточки, натянула шторы. Тетя Наташа закрыла уши ладонями. Испуганно оглянулся маленький дядя Вася.
Дядя Арсений угрюмо поднялся.
— Да ты знаешь, о ком говоришь, дурень, мы же с его именем в атаку ходили!
Назревал скандал. Мама встала между братьями.
— Если вы сейчас же не прекратите, то я вас выгоню из дома. Разбирайтесь на улице, если не страшно. А у тебя, Парфя, опять будет длинная дороженька по лагерям…
Я знал, почему дядя Парфирий не любит Сталина. В июле 1941 года батальон дяди остановил наступление фашистов и сам перешел в атаку. Освободили село, требовалась огневая поддержка артиллерии. Но пушки молчали, в снарядных ящиках вместо снарядов оказались… кирпичи. Батальон отстреливался до последнего патрона. Живые попали в плен. Но причем здесь Сталин? Дядя винил во всех военных грехах только его.
Тетя Тамара вспомнила свой первый боевой вылет, когда в хвост Ил-2 неожиданно вышел «Мессершмидт». Вражеский истребитель готовился к атаке. Белый крест на поджаром фюзеляже, желтые тупые консоли крыльев, заходил от солнца…
— Я до того растерялась, что забыла про турель пулемета. Сорвала шлемофон и давай им бешено трясти. Мои волосы упали на плечи. Немец не стрелял, он только пронесся рядом со штурмовиком. А я увидела на мгновение в фонаре кабины изумленный взгляд фашистского летчика, он держал вверх большой палец и смеялся.
Помолчали.
— Давайте споем песню, — предложила Тетя Наташа.
Но все молчали, Зубаревы, все, как один, были безголосые.
— Толенька, спой, ты можешь, — сказала тетя Наташа.
Да, я мог. Мы с ненормальным Женькой Ефремовым всегда пели дуэтом. Женька получил осколок в башку, когда их эшелон бомбили фрицы, и теперь не мог ходить, а только ездил по нашей улице на заднице. Мы пели хорошо, и даже прохожие останавливались нас послушать. Ну, почему бы не спеть…
Грустные ивы склонились к пруду,
Месяц плывет над водой.
Там у границы стоял на посту
Ночью боец молодой.
Черные тени в тумане росли,
Туча на небе темна…
Первый снаряд разорвался вдали —
Так начиналась война…
— Ну, уж очень грустная, Толенька, — - сказала тетя Наташа, — давай другую.
Ехал я из Берлина
По дороге прямой,
На попутных машинах
Ехал с фронта домой.
Эх, встречай
Да крепче обнимай,
Чарочку хмельную
Полнее наливай!
Они рассмеялись, налили по «чарочке», опять хорошо заговорили. А дядя Арсеня обнял брата Парфю, который беззвучно плакал, кусая тощий кулак.
Все остались ночевать у мамы. За столом еще смеялись, вспоминали прошлое, а мама уже стелила под столом нам с Томкой, младшей моей сестрой, постель. Матрац, покрывала белой хрустящей простынею поверх — ватное одеяло. Марш спать!
Томка засыпала сразу, а я смотрел в щелку на черное окно, там задумчиво стояла и, мне казалось, тоже улыбалась полная яркая луна. И слушал.
— Вначале я была техником-оружейником на аэродроме, — рассказывала тетя Тамара. — Сядет наш истребитель горячий от боя, летчик отодвинет фонарь кабины, кричит: «Томочка, быстрее заряжай, у меня ни одного патрона!».
А у меня уже пулеметные ленты наготове. Заряжаю… Несколько минут и он снова в небе. Помню, как я мылась. Нагрела на плите два армейских котелка. Одним вся помылась, другим голову вымыла. А тут команда: «Срочно на взлетную полосу!». Вылетела я на мороз в пилотке… Одну пушку зарядила, другую заклинило… исправила ее. Тронула волосы, а они ломаются кусками…
Под эти разговоры я засыпал. Спал долго и сладко.
…Проснулся, а все уже встали. Дяди брились трофейной бритвой «Золинген», тетя Тамара перед зеркалом расчесывала длинные волосы, мама с тетей Наташей брякали и переговаривались на кухне, оттуда уже тянул запах жареной картошки и еще чего‑то особенно вкусного… А, это же оладьи!
Потянулся, Томка дрыхнет. Вскочил и к умывальнику. Таким вот запомнился этот счастливый день и сладкий сон под столом.
Анатолий Столяров,
член союза писателей России
Троицкая афиша
