Одним из первых в Черноборке посадили Перункова-деда, крепкого, зажиточного и независимого мужика. Это случилось едва ли не на следующий день, когда на одном из пятистенков, где засели заезжие люди в кожанках и с маузерами, появилась надпись, сделанная чернилами на куске простыни: «Все в колхоз!»
Потом посадили Перункова-отца: «Яблоко от яблони недалеко падает…» Потом — еще трех-четырех, кто поупрямее. Словом, колхоз — дело добровольное, хочешь, не хочешь — вступай! И потянулись вольнолюбивые черноборцы к карандашу и бумаге: «Прошу меня добровольно принять в колхоз вместе с двором, скотом, женой, детьми и землей…»
Перунковы ели траву, обрывком бредня ловили в озерках карасей, зимой младшие стреляли из рогаток воробьев и синиц, жарили их на огне и ели. Этим и выжили.
Один из младших — Саша Перунков — тоже живым остался, выучился на слесаря и очень на деда стал походить. И характером, и внешностью. В начале июля 1941 года он женился на скромной и трудолюбивой Клавдии, счетоводе из совхоза «Петропавловский».
Старики, было, отговорить пробовали, дескать: «Война на дворе, а вы гулянку затеяли…» Но большинство деревенских с удовольствием на свадьбе отплясывали: «Вот ужо погодьте! Коли враг напал, он будет немедленно разбит на его территории. А до наших детей не дойдет ратный черед…»
Ровно через год их черед пришел. Деревенскую молодежь со слезами, со смертной тоской провожали.
…В Тюмени в снайперской школе их войне мало учили, не докармливали. Зато маршировке каждый божий день по нескольку часов кряду отдавали. Словно бы и не с врагом драться, а сразу на парад Победы готовили.
Холодной зимой младший сержант Перунков и его взвод в буденовках и обмотках свой первый бой под Белой Церковью приняли. С несколькими винтовками.
Они опять были голодными. Лежали в голом, как стол, поле. В свисте бомб, в шквале артиллерийского огня. Ни перевязочных пакетов для раненных, ни саперных лопат, чтобы окопаться. Единственное укрытие — крохотный бруствер из снега, что собирали вокруг себя обмороженными руками. Некоторым особенно повезло, схоронились за телами убитых товарищей.
В тот самый миг и пришла команда: «Взвод — в атаку!». «Зачем? Кому нужно бросать обессиленных, плохо вооруженных людей на ДОТы и минометы?» — мелькнуло в голове Александра. Он до сих пор помнит, как напружинилось и отказалось подчиняться тело, как каждая его клетка вопила: «Нет и нет! Хочу жить!!!»
Он встал. Сделал два шага: «Вперед, в атаку!» Никто не поднялся. «За Родину! За Сталина!» — пробежал десяток метров. А позади не шелохнулись.
Тогда он вернулся. Матерясь и плача, дубасил прикладом по окаменевшим спинам. Уговаривал: «Ну ж, ребятки! Комбат говорит, одну деревню отобьем, а там и поедим… Вперед, а?»
Деревню отбили. Но половина батальона осталась в поле. Кто‑то погиб, кто‑то от потери крови замерз. Кто‑то еще был жив и стонал: «Пристрелите, братцы… Все равно ведь ни врача, ни сестры…»
Есть опять не подвезли. Они искали убитых лошадей, но нашли только их головы, остальное облили бензином и сожгли фрицы.
Они палили меж разбитых изб костры, дремали на снегу и ели жаренные на огне… лошадиные уши.
В бою они учились бою. На собственных промахах, на смертях своих товарищей постигали солдатскую науку.
— Плетемся мы как‑то голодные, грязные и мокрые по разбитому танками проселку, — рассказывает Александр Перунков, — а нас ребята обгоняют. Легко так, играючи идут. Обмундирование на них добротное, сапоги крепкие, морды сытые, сами — как на подбор, и весело поглядывают. Разведчики.
Остановились перекурить. А их майор ко мне с интересом подступил:
— Давно воюешь? Силой, знать‑то, не обижен… К нам, в разведку, хочешь?
— Хочу, — отвечаю.
— Значит, с нами и пошли.
Только я шаг в сторону, а тут наш комбат вывернулся, за автомат схватился.
— На месте порешу, к чертовой матери! — кричит. — Как дезертира!
— Не расстреляешь, — спокойно говорит майор-разведчик, — мы же его не на пьянку приглашаем, а к черту в зубы.
И увели таким образом.
…Ночью перекрыли в тылу фашистов дорогу. Взяли «языка». Укрывшись в кюветах, дождались немецкого обоза.
Обрушились всей мощью — коротко и адски. Отбили вражеские пулеметы, пушку. Развернули их и снова ударили в обе стороны, вдоль дороги. По скоплению подвод и машин, по людскому непроглядному месиву. Никогда не видел прежде Александр Перунков, чтобы восемнадцать человек могли в одночасье сотворить такое.
Через день он неожиданно своего пехотного комбата встретил.
— Да-аа, — одобрительно сказал капитан, — дали вы фрицам вчера такого дрозда, что мы без боя взяли село Коровино, а заодно и Бычье. Ну что ж, воюй, сержант. Видно, и впрямь у тебя в разведке лучше получается.
И выпили в знак примирения бутылку трофейного шнапса.
В предгорьях Карпат разведвзвод на 25 километров оторвался от передовой части, внезапным ударом вышиб фашистов из небольшого города Фельтичане, не дал взорвать мост, электростанцию, хлебопекарню, спас от расстрела четыре десятка наших военнопленных.
— Мы были измотаны до предела, — продолжает Александр Перунков, — и остановились на короткий отдых в лесном логу. Некоторые тотчас заснули, а боевое охранение, чтобы время зря не терять, скинули обмундировку и давай вшей бить.
Проснулся от выстрела. Глядь, а нашего комвзвода агония корчит. Немцы со всех сторон втихую обложили. Шинель моя на солнце просыхала, а в кармане граната была. Кинулся я к ней, да не успел. Очередь из «шмайсера» по шинели прошлась… Рвануло. И нет шинели. Только суконные клочья по кустам раскидало, в гранату пуля угодила.
Вот, думаю, сволочи, как же мне теперь без одежки… Но в ту же секунду в прогалине кустов чужая шинель появилась, серо-зеленая, с витым погончиком. Я полоснул навскидку из автомата — кулем повалился фриц, а офицерская его фуражка колесом по земле крутнулась. Это за командира нашего…
Отбились кое‑как, ушли кто в чем. Ладно, что сами уцелели.
…В одном из боев Александр во вражескую траншею ввалился. Взвизгнуло что‑то под сапогом… Отпрянул сержант и чуть весь автоматный диск не всадил под ноги.
Гармошка оказалась. Почти такая же, на которой дома играл, деревенских девчат тешил. Только строй чуть другой и планочка с четкой надписью не по‑нашему «Хохнер».
В тот же вечер в траншее меха растянул: «Среди долины ровныя…» Притихли солдаты, потянулись за кисетами. А он уже другую, разухабистую повел: «Располным-полна моя коробушка…»
В немецких окопах тоже все смолкло.
Александр долго играл и долго над развороченной землей, смрадящей пороховой гарью, непривычно густела тишина. А когда закончил, с немецкой стороны заорали:
— Эй, русс! Русс зольдатен, отдай взад гармошка!
Сержант аккуратно застегнул меха, любовно обтер инструмент рукавом шинели и смачно выбросил над бруствером кукиш. Вслед за ним, как по команде, из нашего окопа еще два десятка кукишей взлетели. А кто‑то зычно гаркнул, вспомнил немецкую маму…
С минуту затравленно молчали фрицы, а потом к минометам бросились, из пулеметов ударили. Наши не поскупились, тем же ответили. Но тут ночь опустилась, катавасия и улеглась.
Привыкли, однако, на вражьей стороне к голосу Сашиной гармошки, кричали даже:
— Эй, русс! Капут война! «Катюшу» надо! «Катюшу» давай!
Сержант «давал». Тогда не стреляли. Слушали или пели. На той и другой стороне.
…На груди Александра Перункова с топографической точностью… вытатуирована карта. Синий пунктир — тайные тропы, крестики — перевалы, особая отметка — высота № 610, все в Карпатах.
— Препоганый там у фашистов бронепоезд объявился, — рассказывает старый солдат, — хорошо вооруженный и очень дерзкий. Скрытно он пересекал небольшой мост, выходил на высотку, из мощных пушек утюжил огнем наши позиции. Потом, гадюка, уползал в тайное свое укрытие.
Получили приказ: взять «языка», позади бронепоезда взорвать мост — отрезать путь к отступлению.
Пересекли линию фронта, минные поля, вышли в район высоты № 610. И подшумели самую малость — нос к носу с немецким офицером и его ординарцем столкнулись. Офицера успели ухлопать, а вот ординарец сбежал. Нам бы тут развернуться и назад — отсидеться. Да куда там, вожжа под хвост попала, ведь почти у цели уже были.
На высоте № 610 и закрыли нас наглухо немцы. Трое суток сидели в котле, отстреливались, держали круговую оборону. Из 18 человек в живых только семеро остались. По рации огонь на себя вызвали, а наши — ни гу-гу. Потом и рацию мина накрыла. Всемером и пошли на прорыв.
Оторвались. Правда, осколком тогда ногу садануло… Блуждали неделю по горам. Не помню, как к своим вышли. А на весь наш разведвзвод уже выключки по домам разослали…
…В Альпах карту-татуировку на груди Александра изрядно подпортили. Фашистские пулеметы поджидали их на обратном пути, — разом оскалились жестким огнем в лицо и с фланга, решив положить на голом склоне неуловимую и дерзкую разведгруппу. Александр успел выдернуть чеку, поднял противотанковую гранату и… получил пулю в грудь.
Ощутил страшный удар, почему‑то приблизилось и окровянилось небо. Недюжинная сила сержанта спасла тогда его и разведчиков от гибели. Двумя руками удержал он у живота гранату, скатился камнем со склона. Кое-как потом разжали товарищи его посиневшие, прикипевшие к металлу пальцы. Гранату в пулеметное гнездо зашвырнули, а Перункова вынесли на шинели. До сих пор в груди Александра Никифоровича между карпатским перевалом и высотой № 610, по его татуированной карте, та самая пуля покоится.
Сколько они группой «языков» взяли? Уже и не помнит. Сколько подняли на воздух мостов, складов с боеприпасами, сколько уничтожили фрицев? Да разве их кто считал? Хорошо помнится другое.
В Румынии на нейтральной полосе с власовской разведкой столкнулись.
— Ранили мы одного власовца, отрезали его огнем от своих. А они умели воевать, собаки, нашего разведчика взяли, — вспоминает Александр Никифорович.
— Лежим, из автоматов друг друга поливаем, и никто никого не одолеет никак. Когда патроны на исходе стали, материться начали. Опять лежим и уже матюками друг друга по всему алфавиту поливаем. Но и это надоело. Решили договариваться. Дескать, вы нашего разведчика отпустите, мы — вашего. И в стороны. Договорились. На том и разошлись.
…Кавалер четырех боевых орденов старший сержант Александр Перунков закончил войну в Будапеште. В 48‑м стрелковом Трансильванском Краснознаменном гвардейском полку 38‑й дивизии 40‑й армии второго Украинского фронта. Нынче старый солдат, а потом тракторист и шофер, живет в поселке Кумысном. Вместе с супругой своей, почтенной Клавдией Лаврентьевной.
И трофейная гармошка «Хохнер» жива. И все также неутомима и голосиста. Бегут по клавишам еще сильные руки с синим якорьком на запястье. О своем думает Александр Никифорович. О том, чего никак позабыть нельзя.
1993 г.
Анатолий Столяров, член Союза писателей России
Троицкая афиша
