— Да, у меня есть кость и бивень мамонта, — говорит старый человек в теплой безрукавке и калошах на шерстяной носок. — А вы проходите, они вон там в огороде сложены.

 

Так началось мое знакомство с В. С. Горшениным, хозяином уютного дома-пятистенника, что на южном склоне Жиркомбинатской горы…

 

А виной всему давняя страсть Владимира Семеновича — ужение рыбы. Сидел он как‑то с удочкой на берегу Уя, в том самом месте, где земснаряд мыл песок. Вдруг залихорадило машину, встала работа. Подняли рабочие всасывающее устройство и… давай крыть матом — оказались в нем здоровенные кости.

 

— Так это же мамонт! — ахнул рыбак.

— А нам хоть сам бронтозавр! — сказали рабочие и сплюнули на песок. — Все едино, мешает, собака, песок мыть…

 

Приволок Владимир Семенович находку домой. Очистил, высушил и в краеведческий музей понес. А он на замке. Еще несколько раз приходил сюда старик, трогал замок и нес тяжеленные кости обратно домой. А потом рукой махнул. Зато к нему в огород со всей округи ходят и старики, и дети — дивятся на мамонтовы останки и никак не могут поверить, что в междуречье Увельки и Уя, как раз, где их Троицк, бродили когда‑то эти лохматые великаны.

 

Владимиру Семеновичу восемьдесят. Лыс, рыжеват, морщинистое лицо хранит благородство, по горнице ходит легко, то и дело прикуривает, и тогда его крепкие зубы гоняют во рту сигарету. Воспоминания ярки, но хаотичны, как обрывки документального кино.

 

…В восемь лет вместе с другом Толькой Насонкиным, сыном местного красногвардейца, пел в хоре церкви во имя святого благоверного князя Александра Невского. Их альты были так чисты и красивы, что Марфа-игуменья, скупая на доброту, гладила частенько пухлой рукою их стриженые затылки.

 

Как‑то монашка поручила мальцам вытереть пыль с икон. Заглянули они за иконостас, а в алтаре — чаша для причастия со сладеньким тягучим кагором.

 

— Попробуем?

— А то как же!

 

Попробовали. Марфа-игуменья вывела их за уши из церкви, лбами о паперть постучала:

 

— За грехи токмо! Прости их, Боже!

И выгнала.

 

— До сих пор, как вспомню, начинают уши болеть, — смеется Владимир Семенович и закуривает новую сигарету.

 

После курса шоферов в составе автомобильного батальона он на финской войне. Бездорожье, метели, дикие морозы. Они больше буксовали, чем ехали. Четыре недели спали в снегу, прикрываясь от ветра колесами машин. Поморозились и завшивели.

А потом неделю штурмовали Выборг. К нему подвозили живую силу, технику, обратно — раненых и трупы. Бесперебойно работала человеческая мясорубка.

 

Это был сущий ад. Кололся от взрывов промороженный воздух. Колеса, простреленные финскими снайперами-«кукушками», бессильно месили снег, кузов грузовика оброс кровавыми сосульками. Раненые, у кого были силы, били кулаками в кабину и матерились на чем свет.

 

— Гони, водила, мать твою, я же помираю!

— Не гони, прошу тебя, у меня нога перебитая от тряски отрывается…

Третьи просили не мучить и пристрелить…

— Веришь ли, в те минуты от ужаса останавливалось сердце и холодели руки. Вот он я, вот баранка, вот дорога… А сердце молчит, как те ели, что по‑над дорогой. Щупаю его под фуфайкой, а оно все равно молчит. Рванет снаряд рядом, щелкнут по бортам осколки и… сердце застучит. Жив, значит, еще.

 

…Он тушит о край плиты окурок и в соседней комнате булькает водой — запивает таблетки… Второй инфаркт у старого солдата был особенно беспощаден.

 

…В битве под Москвой катастрофически не хватало транспорта. Автомобильный батальон Горшенина передавали их части в часть, из подразделения в подразделение, и каждый командир «выжимал» из шоферов в сутки «двадцать пять» часов работы.

 

— Вот так и ехали…, — рассказывает он. — А когда засыпаешь, сопровождающий бьет тебя по голове рукавицей: «Куда прешь, шоферюга!»

 

Они выпадали из кабин, терлись небритыми щеками о колючий снег и, придя в себя, грызли на ходу «екатерининские сухари». О них ломались зубы и воспалялось горло. Это был шоферской паек. Ржаные, черные, неподатливые, как камень, сухари были упакованы в промасленную бумагу с изображенным на ней православным крестом. Как рассказывали, эти сухари — неприкосновенный запас царской армии — с незапамятных времен хранились на севере, в подвалах вечной мерзлоты. Водители, у кого хватало сил, набивали рабочие рукавицы сухарями и били их монтировкой на ступице колес, — хлебная пыль усваивалась лучше.

 

Когда водители от усталости начали валиться с машинами в кюветы, им наконец дали отдых в московской казарме на Покровских бульварах.

Зима, 1941.

 

— Мы, солдаты автобата, были в тот миг, как чумные, — рассказывает Горшенин. — В бане, намылив себя, падали. Старшина (он и был‑то старше всех лет на пять-шесть) уговаривал: «Сынки, а… сынки… Ну, вставайте же… Вот и нам счастье привалило, отдохнем малость…».

 

Он мыл нас по очереди мочалкой и мылом, выносил на руках в предбанник и вытирал полотенцем. Комбат распорядился выдать каждому по сто граммов спирта и дополнительный паек. Но не каждый мог есть его от страшной усталости. Помню, нас спящих, переворачивали, чтобы не отлежали руки, ноги… Помню, что спал беспрерывно больше суток. Помню еще, что после этого отдыха четверо моих товарищей так и не проснулись, они умерли во сне от переутомления…

 

Наши части пятились. В декабре 1941‑го под Истрой, что в Подмосковье, гаубичный батальон особого назначения и автобат Горшенина встали намертво. Под вечер приказ «Окопаться!» для рядового Горшенина был обычным. В промороженной насмерть земле он (в одиночку!) за ночь выкопал укрытие, в которое вошла машина со снарядами для гаубичной батареи. Это спасло и его, и батарею.

 

Утро и день стали пеклом. Владимир видел, как 160‑миллиметровые гаубицы били прямой наводкой по фашистским танкам. Страшен натиск немцев, но еще ужаснее удары гаубиц. Они срывали башни, и танки, вертясь в судорогах, вставали на дыбы. Тогда горели земля и небо. Горели тела и души…

 

Через несколько дней автомобильный батальон сняли с передовой и направили в столицу. В район Елоховского собора Горшенин перевез тогда боевое охранение, где была снята светомаскировка, радиофицированы храм и прилегающие улицы. Здесь состоялся незабываемый всенощный молебен за спасение от ворога Всея Руси. Торжественно и красиво пел митрополит, с ним пели хоры Большого и Малого театров, пели Козловский, Лемешев, Михайлов, другие известные певцы. Странно, в ту самую ночь на Москву не упала ни одна бомба, не прозвучал ни один выстрел!

 

Потом был Сталинград, когда бомбежки и артудары стали привычными, как безупречный ход трофейных швейцарских часов Горшенина. Солдата хранила судьба. Несколько раз его секли пули и осколки. Он сам бинтовался, на ходу. И лишь раз попал в медсанбат, когда не смог остановить кровь.

 

Осенью 1943‑го полк Горшенина перебросили в… Тегеран, где спешно шла подготовка к знаменитой конференции. Солдаты не только несли охрану, но и учились забытому в боях строевому шагу, прохождению парадом, исполнению гимнов трех великих держав.

 

В самые последние дни ноября рядовому шоферу Горшенину довелось увидеть коротконогого рябовато-веснушчатого Иосифа Сталина, по‑баронски раздутого, самоуверенного Уинстона Черчилля. Мохаммед Реза Пехлеви был черен и шустр, Франклин Рузвельт в своей коляске — болезнен и неподвижен.

 

Потом Владимир работал с автобатом в Ираке, потом (зачем‑то?) возил грузы с юга Казахстана в китайскую провинцию Синь-цзян, уже на мирной службе в 1957‑м году был ликвидатором последствий взрыва на «Маяке». Спустя год-два после этой катастрофы непонятно почему один за другим умерли в расцвете лет его товарищи-шоферы, фронтовики. До самой пенсии не выпускал из рук баранки Владимир Семенович.

 

Если сложить все его дороги в одну, сколько раз она обогнет земной шар? Раз сорок, он по картам прикидывал. Или (подумаешь там!) два раза смотаться до Луны туда и обратно на своей «полуторке». Всего делов‑то! Сколько перебортовал пробитых колес? Пять тысяч. А, может, все семь или восемь… Этого не считал. Сны чаще военные. Особенно мучит один.

 

…Заваленный снегом, скованный морозом финский бор. Возницу и кухню разнесло в клочья прямое попадание снаряда. От голода у Владимира в глазах оранжевые круги, винтовка тяжела, как минометный ствол. Вон недалече, на нижнем ярусе молодой сосенки, озабоченно перепархивает черный дятел-желна. Их ели, надо лишь подольше варить, чтобы ушел смоляной запах, чтобы размякло мясо.

 

Выстрелить? А у него в стволе патрон с разрывной пулей, ничего от птицы не останется, как от кухни с возницей… Ударить трассирующей? Но тогда сразу засечет и пристрелит финский снайпер-«кукушка»… Других патронов нет, а палец уже лег на спусковой крючок… ведь есть так хочется!

 

Это случилось с Горшениным под Выборгом — явь, перешедшая в постоянный изматывающий сон.

 

…Иногда Владимир Семенович отбрасывает садовую лопату, садится возле обломка бивня мамонта и закуривает. Чуть в прищуре от дыма его глаза, падает на землю сизый пепел забытой сигареты. В этот момент видится старому солдату молодое зеленое междуречье Увельки и Уя, где ходят в буйных зарослях совсем не страшные мохнатые чудовища с грозными бивнями, и жизнь вокруг беспредельна, как беспредельна степь, переходящая в небо.