Он больше не читает газет и не берет в руки любимые книги. Десятый год ему читает вслух его жена Елена. А когда она устает, читает вслух его четырнадцатилетний сын. Кавалер ордена Мужества Владимир Лиджиев ослеп из‑за ранения, полученного в первую чеченскую войну.

…После срочной службы он вернулся домой. Смутное время. Ни денег, ни работы. Что он умел делать? Водить танк, стрелять из разного вида оружия, владел приемами рукопашного боя, умел драться штык-ножом и саперной лопаткой. А когда узнал, что требуются воины на контрактную службу защищать Родину от дудаевских боевиков, ни минуты не раздумывал: пошел в военкомат. По семибалльной системе тестирования и отбора его определили кандидатом первой очереди.

— Первый бой? Конечно, я хорошо помню его. Танк в капонире, а я рядом в окопе. Грохочет орудие, пороховая гарь, свистят пули, а у меня шкура ходуном, лежу и рожу в землю прячу. Но иногда, пересилив страх, стреляю. После боя говорю ребятам: «Простите меня, ведь трухнул я порядочно…».

 

— Ничего, — смеются они, — в первый раз так со всеми бывает, некоторые даже пытаются спрятаться подальше. А пуля свистит, — значит, мимо тебя идет, ту, что в тебя летит, никогда не услышишь.

— Видел, как падают духи?

— Видел. Только ведь там не знаешь, то ли я в него попал, то ли сосед мой. Главное, побольше навалить их. Мы называли их «чехами»…

— Был в рукопашной?

— Не будем об этом…

— Но все‑таки…

— У меня патроны кончились, а он бежит, собака, и затвор калаша уже передернул. Сказалась подготовка, что мне дали: увернулся я от очереди, а он на мой штык-нож напоролся, успел я нож провернуть в нем…

— На каком танке воевал?

— На Т-72. Каждая боевая машина изначально свой характер, свою душу имеет. И от того, как ты ее поймешь, успех боя зависит. Мой танк, например, был нахрапистый, вероломный и отчаянный. Из каких только переделок мы с ним не выходили! Назвал я его «Веселый Роджер». На антенне был черный флаг, на нем белым — мертвая голова и скрещенные кости. На одном борту надпись «Веселый Роджер», на другом — «Южный Урал» и изображен пиковый туз. У моего друга Эдика (он из Екатеринбурга) танк был отзывчивым, послушным, я бы даже сказал — ласковым. И потому на его броне Эдик написал слово «Танька». Наш 276‑й полк почти целиком из контрактников состоял, и воевать мы крепко умели. За это чехи нас «бешеными псами» прозвали. Там, где мы появлялись, они предпочитали не ввязываться в бой.

— Как ранение получил?

— Почудилось нашему командиру, что в зеленке неподалеку от нас чехи чего‑то замышляют. «Прошу тебя, Роджер, — говорит, — сходи в разведку.

 

Кого с собой возьмешь?». «Только добровольцев», — отвечаю. Добровольцами вызвался командир танка, наводчик и друг мой Эдик из Екатеринбурга.

Идем, снимаем растяжки, находим мины — ставим флажки-указатели. Увидели заброшенную пасеку с домом. Подкрались на «кошачьих лапах». Никого. И мин тоже нет. Заглянули внутрь дома, а на столе новехонький магнитофон лежит. Странно: кругом пыль, а его будто только из упаковки вынули. Осторожно привязали к магнитофону бечевку, отошли подальше, дернули и… дом взлетел на воздух.

Возвращаемся обратно, жуем яблоки и мечтаем, каждый о своем, каждый о мирной жизни думает. Эдик говорит:

— Скоро мне домой. Приеду и женюсь. Знаешь, какая у меня Наташка замечательная! Приедешь, Володька, на свадьбу?

— Приеду, — говорю, — Эдик, обязательно приеду, дай только из этой заварухи выбраться.

Расслабились мы, но глаза наши сразу во все стороны глядят, и уши топориком стоят. В зеленях увидали металлический блеск. Подошли. Новенькая пулеметная лента.

— Возьму, — сказал наводчик, — пригодится.

— Я тебе возьму! — пригрозил я ему. — А чего тогда магнитофон не взяли?

Только шаг в сторону сделали, а Эдик — самый опытный из нас, который все время повторял, что ничего нельзя подбирать, — вдруг наклоняется к ленте…

— Эдик!!! — ору. — Не трожь!

Красная вспышка, удар и… тишина.

 

Очнулся — темно. Слышу, Эдик стонет, а что‑то сказать толком не могу, потому что чуть ли не всю верхнюю челюсть вышибло. Потом помню вертушку, Эдик стонет: «Мама, мама…», гул винтов, но он все тише, тише, смолк. Вижу белый туннель, а я невесом, я — дым, свет, блаженство. В конце туннеля человек в длинном одеянии. Подлетаю к нему, а он машет рукой: «Тебе еще рано…».

Слышу голоса врачей: «Уходит! Уходит!». Опять слышу гул вертушки и стон Эдика. Потом был госпиталь, операционная. Спрашиваю: «Где Эдик?». «Все нормально, пацан», — говорят. Потом узнал, что он умер в вертушке. Разрезали кровавые лохмотья — все, что осталось от штанов — бросили. Я говорю: «Осторожно, граната у меня там в кармане…». Слышу: топ-топ-топ… убежали. Никого в операционной. Вызвали сапера, он достал Ф-1.

— Зачем гранату в кармане носил?

 

Для офицеров, прапорщиков, контрактников и мусульман, попавших в плен, у чехов существовало твердое правило — немедленная и жестокая смерть на месте. То есть я — дважды приговоренный, потому что контрактник и мусульманин. Вот и прятал эфэшку в кармане на случай. Чтобы без мук на тот свет, а заодно с собой попутно нескольких чехов захватить.

— Дальше операция?

— Слышу, осколки из меня вынимают и в таз — дзень, дзень, дзень… «Оставь мне их на память», — говорю хирургу. А он: «Знаешь, солдат, сколько их у тебя еще будет? Замучаешься считать». «Что у меня с глазами?». «Ничего страшного…».

 

Забинтовали меня, как мумию, — с головы до ног. Только губы оставили. И на носилках в коридор вынесли. Бегают кругом, суетятся, а я все лежу и лежу. Потом подошли два медбрата.

— Что с этим жмуриком делать будем?

Слышу, кто‑то отвечает.

— В морг несите.

Мало ли о ком идет речь, думаю я. Да и думал я тогда вполнакала, потому как только лишь стал от наркоза отходить. Накрыли меня медбраты простыней с головой и… ногами вперед понесли. По лестнице вниз — сползаю, подбросят меня ребята носилками, — я снова на месте.

Открыли двери — холод собачий и трупный запах. Стали двери закрывать, а я, наконец, сообразил, что к чему, с силами собрался: «Пацаны… ведь я живой». Ахнули ребята: «А мы тебя чуть в жмура не обратили…». И обратно понесли, но уже без простыни и головой вперед.

Положили в реанимационное отделение. Медсестра Катя попыталась меня накормить, а я: «Отойди, дай помереть спокойно». А она: «У тебя есть жена?». «Есть». «А дети?». «Сын». «Вот ради них и стоит жить». «Разве я нужен жене такой?». «Если не нужен, приедешь ко мне…», — говорит Катя. Неделю она меня куриным бульоном через трубочку кормила.

В Моздоке нас на борт погрузили: десять цинковых гробов, шестеро неходячих и столько же ходячих раненых. Сутки мы лежали одни в холодном самолете — ни врача, ни медсестры, а летчики бегали топливо просили. Очень холодно было и никакой еды. Ходячим легче, они огонь на бетонке развели и где‑то огурцами разжились. Помню, подошел ко мне раненый солдатик — мальчишка совсем, штаны на лямках: «Есть хочешь, браток?». «Хочу…». Но как? Он огурец разжевывал и мне в рот толкал…

…Подведу итог. 25 июля 1995 года Владимир Лиджиев был ранен и с тех самых пор он не видит. Операции следуют одна за другой. Из осколков костей собрали левую кисть. Затем ему делают около десятка операций на глазах. Сколько в нем осколков? Сосчитать невозможно. Часть из них осталась под сердцем, часть постоянно выходит до сих пор — через кожу. Когда он лежал в госпитале, его товарищ по несчастью стал их собирать. Собрал полную банку из‑под крема и бросил это занятие. За три месяца пребывания на больничной койке ему поставили: в оба глаза 1800 уколов, внутримышечных инъекций — 1200.

Во Всероссийском центре глазной и пластической хирургии (г.Уфа) его осмотрели специалисты и сказали, что не все потеряно. 9 июня 2004 года ему была назначена операция на одном глазу, ее стоимость 32 тысячи рублей, через некоторое время — на втором глазу — еще 32 тысячи. И нельзя медлить: может атрофироваться центральный зрительный нерв.

Но где было увечному набрать такую сумму? Из инвалидской пенсии не выкроишь, на нее живет вся его семья — двое малолетних детей и жена-поводырь.

Последние вопросы Владимиру.

— Жалеешь о случившемся?

— Никогда! Мы выполняли свой долг. Жалею об одном — мало бандитов уничтожил.

— Ты видишь сны?

— Очень часто. Вижу небо, яркие звезды на нем, вижу друзей по оружию, вижу сына Сашу. Но странное у меня ощущение: трогаю сына и никак не могу соединить его пятилетний образ с сегодняшним высоким и ладным парнем. В памяти у меня образ жены Елены, тоже моложе на десять лет. Сейчас, наверное, у нее морщинок прибавилось, — не каждый вынесет то, что на нее, бедную, свалилось. Очень хочется мне хотя бы одним глазом взглянуть на дочь Иришу, ее я никогда не видел…

…Он сидит на скамейке один, высокий, крепкий. Большие черные очки не могут скрыть частые черные оспины на его лице — след порохового удара. Плохо одетый мальчонка с грязным рюкзачком за плечами просит:

— Дядя, дай что поесть.

— Подойди, сынок.

Мальчонка недоверчиво подходит. Владимир слегка прикасается к мальчишке. Хрупок и тощ. Владимир вывернул карман и высыпал в горсть мальчишке монеты. Все, что было у него.