Из фронтовых воспоминаний сестры милосердия Александры Акимовны Федорцовой-Парфеновой.

Мне часто задавали вопрос: почему я носила английскую шинель? Расскажу.

С самого начала войны, в июне 1941 года меня мобилизовали на фронт. Я попала в 313‑ю стрелково-пехотную дивизию, где мне выдали нашу советскую военную форму и обыкновенную серую отечественную шинель. В этой форме мне пришлось пройти от города Петрозаводска до Берлина. В основном пешком и по тайге, болотам, и в снег и в дождь — отступали, наступали, выходили из окружений, очень часто по‑пластунски. Словом, у моей формы было нелегкая доля, как и у других солдат.

Хорошо помню первое окружение.

Но прежде чем ему замкнуться наглухо, у нас на короткое время оставался узкий коридор-выход. Мы воспользовались этим и успели всех раненых отправить в госпиталь. А мы с сестренками идем пешком. Услышали гул самолета. Разведчик! Спрятались в небольшом березовом лесочке. Он обстрелял нас, но никого не ранило. Но мы уже знали тогда, что вслед за разведчиком появятся другие. Наломали веток, вышли в открытое поле, идем. Опять в небе гул, на этот раз очень тяжелый. Мы накрылись ветками и упали, вросли в землю. Немцы начали бомбежку лесочка да такую, что в страшном сне не приснится! Стало тихо. Мы поднялись, а рты и уши полны земли. Плакали, смеялись от счастья, что обманули фрицев. Только привели себя в порядок — снова гул в небе. Мы опять накрылись ветками и опять упали. Снова бомбежка лесочка да такая, что земля гудит. Улетели, а у нас опять рты и уши забиты землею. Но все живы и не ранены. Счастье‑то какое! Опять плачем, опять смеемся. Оглянулись, а березового лесочка нет. Одни пеньки остались. Не помню, кто сказал: «Нас гады накормили землей, а мы их в эту землю зароем!».

В тот раз все вышли из окружения, дивизия в бой, а у нас много своей работы, раненых подвозят и подтаскивают.

…Помню, когда в боях за Медвежегорск Белоломоро-Балтийского канала наша 313‑я дивизия оказалась в полном окружении. Мы собрали всех раненых, уложили их на повозки, нетранспортабельных набралась целая грузовая машина, пробирались по лежневой дороге. Раненым было очень плохо, пришлось развернуть большую палатку ПМП — пункт медицинской помощи, или попросту малый полевой госпиталь — оставили врача Анну Давидович, меня и нескольких санитаров. Только разместили в ней раненых, прибегает санитар Енбахов и передает приказ главного хирурга Павла Слесарева, чтобы Федорцову немедленно вернули в операционный взвод, мол, она крайне нужна, как старший наркотизатор.

Я вышла вместе с фельдшерами Степаном Половниковым, Вишкурцевым и Важениным (они тоже были выпускниками Троицкого медучилища). Ночь была очень темная, и только ракеты фашистов иногда освещали путь. И вдруг начался шквальный огонь, да такой, что пришлось упасть в снег и зарыться в нем, а потом ползти. Фельдшеры были ранены, Важенин убит.

Вспомнила свое детство. Когда хотели пить, чтобы не загнали домой, мы таяли снег во рту. Так и сделала — таяла и по глотку лила в грелки. Мне стали помогать санитары. Грелки быстро разогревались, мы совали их раненым, стаскивали с них сапоги (мы не успели получить зимнего обмундирования). Потом нашли повозку с шинелями, набирали их и укутывали раненных. Но все равно было очень холодно и все мы обморозились.

С рассветом мы потихоньку начали движение. И вот чудо‑то! Нас догнали два санитара из той большой палатки ПМП, где были тяжелораненые. Они рассказали, что враги, неожиданно прорвав наше кольцо обороны, очутились перед малым полевым госпиталем. Фашисты не стали стрелять, а применили огнеметы. В огне сгорели все. Только они двое уцелели, потому что в тот момент долбили лед в ручье.

…Уже и не помню, сколько раз мы попадали в окружение. Зато до сих пор помню все до мельчайших подробностей: стрельба, а мы разбиваем ПМП. И раненые все поступают и поступают. Хирурги валятся от усталости, они в крови, лужи крови на земле, на стенах палатки. Мы выводим из шокового состояния солдат. Они кричат, зовут своих мам, матерятся. Нужна кровь для переливания. Медики становятся донорами. Некоторым приходилось делать повторные операции.

Помню проникающее ранение в живот нашего земляка Миши Бардина из Магнитогорска. Его оперировали четыре раза, и четыре раза я ему давала наркоз. Он, к счастью, выжил и вернулся в Магнитку. Потом, спустя много лет, прислал мне местную газету с его фотографией и благодарностью нашему медсанбату. Он прожил до 1980 года!

…Еще помню, когда дивизия и 241‑й медсанбат между Петрозаводском и и Кондопогой попали в окружение. Нас тогда вывели из котла, пятерых сестер милосердия, и приказали ждать в здании, где когда‑то находился полевой госпиталь. Здание есть, а в нем никого. И тут же стали поступать раненые. Привезли их более сотни человек, а нас, сестер, всего пять и у всех усталые обмороженные руки… Бинтовать очень трудно.

А у раненых разболтались шины, они голодные и кричат. В большой палате я одна поправляю повязки, креплю шины, а они все одно требуют начальника госпиталя. Объясняю, что госпиталя, как такового, нет, что нас всего пять медсестер, а они все требуют свое. У меня в вещмешке было немного сухарей, раздала все… Сознательные раненые понимают обстановку, убеждают других, а они все равно матерятся, снимают шины и бросают в меня, и все ползут из палаты. Я пытаюсь их задерживать у дверей, даже встала на колени: «Милые вы мои, солдатики…». А они уже в коридоре.

На счастье привезли из окружения хирурга. Мы с ним нагрели воды, напоили, раненые немного успокоились. А вскоре и других медиков привезли. Началась работа. Раненых стало столько, что нам места не хватило, и мы ушли с медсестрами в подвал. Здесь раскалили железную бочку докрасна, посушили портянки, перебинтовали друг другу руки. И тут мы узнали, что три наши дивизии вырвались из котла, а наш медсанбат, оказывается, обслуживал раненых трех дивизий!

В памяти моей многокилометровый марш-бросок из Карелии по грязи в валенках, потому что танки не успели, а лошади вязли с повозками. Солдаты падали от усталости. А каково было мне с подругой Клавой Безденежных. Мы вышли с ней из строя, ноги так отекли, что мы не могли двигаться. Шел разведвзвод. Ребята взвалили нас на спины и тащили на себе более десятка километров. Мы с Клавой успели вовремя, уже шел бой и в медсанбат поступили первые раненые.

…А вот судьба моих сапог. Однажды в окружении более сорока повозок остались у фрицев. В одной из них лежала моя котомка с сапогами. Когда мы вышли из кольца, я доложила интенданту, что осталась без сапог. Он сказал, что на складе их нет. Но, слава Богу, была зима, а у меня были валенки. Настала весна, распутица, вода кругом… И в это время командир дивизии, полковник, решил проверить боевую готовность медсанбата. Команда: «Построить батальон!». Все в строю, а я в блиндаже в одних чулках. Он заглянул в блиндаж: «Почему не выполняете приказ? А ну в строй!».

Вот и я в строю — шинель, автомат, плащ-палатка в скатку, противогаз — все, как положено, и… в чулках! «Это что за маскарад?» — говорит он. Я объясняю. Мол, остались у фрицев. «Немедленно выдать!». Интендант испуганно отвечает: «Их нет!». «Тогда выдать две пары обмотков!». Я в слезы. Вмешался главный хирург, он же командир роты, сказал, что Федорцова — отличная медсестра, незаменимый наркотизатор, комсомолка, ее хотели повысить в звании, но она не поехала на курсы «Выстрел», осталась спасать раненых, что ей неудобно носить обмотки…

Полковник приказал найти сапоги в дивизионном складе. Там сапог не обнаружили. Командир решил проверить интендантство дивизии. Нашли спрятанные дамские хромовые сапожки на венском каблучке. Вот я и ходила в них.

…В апреле 1945‑го пришлось встретиться и с власовцами. Между передовой и нашим медсанбатом пробиралась их группа из пяти человек. По всему было видно, что они очень больны — у всех сильный жар. У одного из них был «самострел» в руку. Я его перевязала, потом их забрали в контрразведку. А я вскоре заболела сыпным тифом. Пролежала в госпитале два месяца, безнадежная, с большими осложнениями. Когда я стала понимать, что война закончилась, выписалась под расписку и еще полмесяца лежала при нашей медицинской части. При выписке мне нечего было надеть: белье пропало, шинель облита обеззараживающими раствором и до того была изношена, что на нее страшно было смотреть..

Вернулась в батальон, пошла на склад. Мне сказали, что серых шинелей нет, есть только английские по ленд-лизу, но дают их только офицерскому составу. Я заплакала, бросила свою старую шинель и ушла.

Шинель долго хранилась у меня дома, излежалась. Когда открывался Троицкий краеведческий музей, пришли его сотрудники и уговорили отдать ее как экспонат и кое‑какие мои документы. Я так и сделала. Все это до сих пор хранится в городском музее.

А сейчас переписываюсь с моими медсанбатовцами, оставшимися в живых, с ранеными, которых я спасла. В них моя кровь, которую им перелили. Они всегда помнят наше фронтовое братство.