Ждали около часа…

Приехала фельдшер с двумя медсестричками-практикантками. Оснащены хорошо. Быстро провели обследование, инъекция в вену, и меня увезли в городскую больницу. Рентген, магниторезонансная терапия, ожидание скорой помощи, чтобы этапировать, и везде меня возили и поднимали на лифте только в кресле-каталке.

13.00. Пришла «скорая» транспортировать меня в поселок ГРЭС, где находится неврологическое отделение больницы («нервное» отделение, где лежат нервные люди).

— Вы — человек сидячий, можно мы положим в скорую еще одного, лежачего человека? — спросили меня.

— Конечно, — ответил я, — можно еще и одного стоячего пристроить…

Положили на носилках «лежачего», наглухо укрытого простыней. «Наверное, труп подсунули…», — равнодушно подумал я, глядя на разгулявшуюся весну за окном.

Мотор «скорой» работает мощно и чисто, но салон гремит и гремит, будто везет пустые кастрюли. Дорога, к чертям, разбита. И… вдруг «труп» вытянул из‑под простыни длинную костлявую руку в желтой шерсти, которая потянулась ко мне.

«Живой! — мелькнуло в голове. — А еще и трупом прикинулся, паразит».

Затолкал рыжую руку под простынь. Едем, жутко трясет. Простынь с «трупа» сползает… Передо мной голый культяпый мужик, одна нога до середины голени обрезана, на другой нет пальцев, седая жидкая бороденка. Бомж!

У больницы нас встречают три санитара. Один катит меня в кресле, двое других тащат вперед ногами на носилках бомжа.

— Так ведь он еще живой! — ору я.

Санитары смущенно разворачиваются и несут «труп» головой вперед. Отделение реанимации. Я в сидячем кресле-каталке, «живой труп» рядом на лежачей каталке. Неврологическое отделение занимает два больших этажа, оно переполнено «нервными» людьми, и я половину суток пролежал в реанимации, хотя и был «ходячий».

Освободилось место, и меня перевели в отделение тяжелобольных. Нас трое в палате: мне — без малого 75 лет, Жене 53 года, лежит недвижимым пластом, ходячему Сереге, доброму человеку и отчаянному матершиннику, 65, у него крепкий инсульт, который напрочь отшиб память. И началось: капельницы, уколы, таблетки…

Появляется единственная в отделении и донельзя усталая врач Ирина Николаевна Корнилова. Мы ее очень жалеем, ведь у нее на обоих этажах 59 больных! И она частенько задерживается в отделении до 21 часа.

Вот она подходит к Сереге:

— Семнадцать минус четыре. Сколько будет?

Серега чешет лохматую голову.

— А черт его знает…

— Четыре минус два, сколько?

— Три…

Мы — нервные люди, потому быстро засыпаем.

Нас будит отчетливый густой мат в коридоре. Это Боря по прозвищу «Дай закурить!» из Южноуральска, он лежит в палате напротив. Боря заваливает к нам:

— Серега, дай закурить.

И так несколько раз на дню.

Наконец освободились два места на втором этаже, там лечат ходячих, и нас с Серегой переводят в палату № 8, где лежит казах с именем Гера из города Пласта. Странно, я тут же забыл, как его зовут, а потом и фамилию нашего врача. Очень странно… Неужели у меня, как и у Сереги, с памятью? Пытаюсь включить адекватную память. Казах… что‑то в имени его от античного героя… Геракл! Есть Гера. А Ирина Николаевна? В ее фамилии что‑то от русского боевого офицера… Корнилов… Корнилова! Так я излечивался от беспамятства.

— У вас красивые вены! — сказала медсестра, втыкая мне иглу очередной капельницы.

«Красивые»… Я убедился в этом, когда место укола стало поочередно расцветать всеми цветами радуги…

Медсестры у нас разные. Наташа ставит капельницы талантливо, не успеешь ойкнуть, а игла уже в вене. И никаких тебе после того «цветочков» в локтевом сгибе…

Другая медсестра отказалась назвать свое имя. «Еще чего придумали, чтоб я вам свое имя открыла!», и мы за глаза ее прозвали «Квашней», уж до чего же в ней было всего много…

Как‑то Геракл неуклюже захлопнул за собой дверь нашей палаты. Мы стояли в коридоре и пытались ее открыть. Квашня величаво плыла мимо нас.

— Вот, — изрекла она, — как закрыли, так и открывайте!

Геракл взъерепенился:

— Да уж, конечно, откроем без вашего участия, мы же — нервные люди!

В нашей трехместной палате было две табуретки. Обратился к Квашне.

— Вот еще, нашли об чем думать! У нас вообще табуреток не хватает, да и они часто ломаются. Лежите лучше на своей кровати.

Я обратился к молоденькой санитарке, и она через минуту дополнила недостающий реквизит.

— У нас так: в одних палатах — избыток табуреток, в других их — недостает.

…Потом к нам в палату заглянул престарелый фронтовик из терапевтического отделения с газетой «Вперед».

— Слушай, сынок, ты, горят, журналист, расскажи, это не фрицы? — на второй полосе газеты жирно выделялся заголовок «Флешмоб ко дню Победы». — И зачем тогда им наша Победа?

— Не хочу гадать, отец, — откровенно сознался я.

— Флышмоб это, Флыш-моб! — вдумчиво произнес по слогам Гера-Геракл, — но точно знаю, дед, это не фрицы!

— Флэшмоб — это хуже фрицев, — поправился я, — фрицы и другие враги давно знают, что Россию они никогда не возьмут в лоб. Но Россию можно взять растлением, внедряя заморские словечки и тем самым разваливая русский язык. Великие люди всегда говорили: «Есть русская речь, есть и Россия! Не будет русского слова, не будет и России».

…В нашем «нервном» отделении не было телевизора, и на 9 мая мы поднялись этажом выше, в отделение терапии, чтобы посмотреть военный парад.

Телевизор тихо вещал, а за дежурной стойкой трещали и громко хохотали две молодые медсестры, рассказывая друг дружке анекдоты. Когда кто‑то из больных стариков прибавил немного звук, они заорали:

— Сделайте тише, это вам не кинозал!

Старики оробели, и стало совсем не слышно парада.

Я подошел к медсестрам.

— Милые девушки, но ведь это же пресвятой праздник, дайте, пожалуйста, его досмотреть старикам.

— А вы откуда такой заступник?

— Я со второго этажа…

— Ну так идите туда и смотрите.

— Там нет телевизора.

— А мы‑то здесь причем? Покиньте немедленно наше отделение!

У меня потемнело в глазах.

— Слушайте, дамы. Я — профессиональный журналист, который не только лечится, но и записывает свои впечатления от него… Если я их опубликую, то, думаю, вы не останетесь здесь работать. Мы же — нервные люди… Надо учитывать.

Это отрезвило громогласных разговорчивых хохотушек, и они мигом исчезли. А мы добавили звук и досмотрели военный парад.

Когда мы вернулись в свою палату, Серега меня озадачил:

— Ты понимаешь, Анатолий, я совсем позабыл, как материться, и теперь всем почему‑то все «выкаю». «Вы разрешите», «Вы позвольте» и т.д….

— Так это же замечательно, Серега!

— Скажешь тоже, так ведь я без этого никак не могу! Чего‑то Ирина Николаевна не то со мной сделала…

Вскоре он стал вычислять и безошибочно складывать числа, но вдруг спросил:

— А какая, Анатолий, фамилия у моей жены?

— ?!

— Так у твоей жены фамилия такая же, как у тебя. Вы расписаны?

— Да-а….

— У тебя, Серега, какая фамилия?

— Не знаю…

— А ты на какой улице живешь? — спросил Гера-Геракл.

— А черт его знает, — чешет лохматую голову наш добрейший друг по несчастью Серега.

Ура! Через несколько дней он вспомнил все: и как зовут его жену, и улицу, и номер своего дома, — к нему вернулась память! Вот каков наш доктор! Мы выпили за здоровье Ирины Николаевны по чашке крепкого чаю.

Первым выписали Геру-Геракла. Мы с Серегой с нетерпением ждали своей очереди. Но однажды…

Однажды на пороге нам преградила дорогу тощая и длинная, как дранка, желчная и напористая дама:

— Это 8‑я палата?

— Да.

— Здесь лежит моя мама, как раз на третьем этаже.

— Позвольте, — ошарашено произнес Серега, но это второй этаж.

— Но палата номер восемь, значит здесь лежит моя мама! — настойчиво напирала тощая дама.

— Зайдите, поглядите, — предложил я.

Дама оттолкнула нас и ворвалась в нашу палату.

— Говорите, куда вы ее дели!

С трудом мы убедили даму, что она перепутала номер корпуса.

— Вот овца! — сказала ей вдогонку Квашня.

Нас с Серегой выписали в один день.

— Будем жить!

— Будем, нервные люди!

А за окном по низкому небу, роняя редкие капли, плыли разорванные облака и запальчиво рвали души соловьи безвозвратно пропущенной нами весны.