Для всех желающих. Землю делила трепливая и громогласная Людка, бывший директор из разоренной крупной областной торговой базы. 

Поговаривали, что мощную длань свою к тому приложила сама директор. Тогда многие ее товарки «пошли по этапу». Вот те клюква! А Людка была назначена конкурсной управляющей и благополучно завершила банкротство торговой базы. Наверное, за это она получила прозвище Людка-мафиоза.

Дележка проходила со слезами и руганью, со скандалами и криками, с корвалолом и валерьянкой и едва ли не доходила до потасовки. А дело в том, что самые «козырные» участки (у самой кромки реки — у «водополива») достались Людке-мафиозе и ее уберегшимся от тюрьмы подружкам. Участки ветеранов войны были выше, у ветеранов труда — еще круче, еще дальше от берега остальным Людка нарезала самую неудобь — попробуй‑ка туда с ведрами и лейками добраться. Мы с дедом Рябинкиным не участвовали в этой баталии и потому довольствовались участком, где сильно и кучеряво мотались тени от старых ив, и где оказалась не пропаханная толком земля.

— Ниче, Анатолий, сами пропахаем! — сказал дед и купил «по случаю» на базаре две новеньких «особо прочных и особо отточенных» штыковых лопаты.

Но на первом же квадратном метре «особо прочные» стали гнуться.

— Вот халтурщики-портачи! — ругался дед и на гранитном камне правил и правил галькой-голышом лопату. — Руки бы вам оборвать по самую шею…

Я потихоньку копал то передней стороной лопаты, то тыльной, выпрямляя ее. Пока… она не уперлась во что‑то.

— Корешок это, — надоумил дед, — руби его с плеча!

Рубанул с плеча, и наступ лопаты сломался у самой его шейки.

— Да у тебя, друган, обе руки левые, — в сердцах выругался дед, — дай‑ка я спроворю!

Он «спроворил»… черенок — надвое, а верхняя его часть крепко ударила деда по лысой башке. Я сбегал на берег, охладил большой голыш в студеной воде и приложил к его шишке.

— Вот язвить-тя! — ругался мой друг. — Душевное потрясение на моем производстве! Нет на бракоделов общенародной порки! — А сам все ковырял и ковырял в моей яме обломком черенка. — Надо в Думу, где ни хрена не думают, а только спят да кроксворды разгадывают, настрочить, чтоб общенародную порку приняли за порчу имущества…

— То есть за «душевное потрясение», — ввернул я.

— Правильно, друган, надо еще…, — он осекся, потом растерянно произнес, — а это‑то что за штукенция такая железная?

Мы быстренько выкопали железную штуковину. Вроде штыковая четырехугольная лопата без черенка? Сбегали к реке. Почистили песком, отмыли… На штыке появилось четкое клеймо «Шодуаръ» и два императорских орла, а на обратной стороне штыка год его изготовления — 1915.

— Та гляди‑ка! Царская лопата! — восхищенно сказал дед. — И, как бритва, острая, словно ее только вчера наточили!

Мы насадили штык-лопату на новый черенок и к вечеру без мытарств и ругани, без «душевных потрясений» вскопали две наших сотки, посадили картошку лучшего сорта «Ермак», а у старых ив, где даже наша лопата «Шодуар» с двумя императорскими орлами оказалась бессильной, просто «на тычки» прикопали горстку черно-белых базарных семечек. Потом я улетел на самый край света — остров Шикотан, в служебную командировку.

Через две недели дед Рябинкин встречал меня на автовокзале.

— Ну, как там наш огород? — спросил я.

Дед через каракулевую фуражку озадаченно почесал лысину.

— Да так себе, Анатолий, всходы хиловатые, попробуй‑ка к реке на плоском мысу подступиться с ведрами, когда там только одни жопы Людки-мафиозы и ее подружек торчат, им все воды мало… черпают и черпают. А мне приходится с крутого берега ведром и веревкой воду добывать. Зато подсолнухи у нас, знаш, стеной стоят. Любо-дорого глядеть на эту картину! И еще… там я шалаш сотворил для охраны.

— Что охранять? Подсолнухи?

— Да мало ли еще чего найдем…

Друг посмотрел на меня как‑то боком и осторожно.

— Что случилось, дед?

Рябинкин нагнулся перевязывать… завязанный шнурок.

— Иди до дому, друган, ты же устал с дороги, надо же такую агромадину пролететь в сто тыщ километров! А завтра на наш огород приходи, там все узнаешь…

Конечно, я заснул мертвецким сном, но чуть свет вдруг вспомнил слова Рябинкина: «На наш огород приходи, там все узнаешь…».

…Звенящая от тишины рань, только речные чайки сонно покачиваются на розовой от солнца воде. На картофельном поле во всю помахивают тяпками огородники, да и на плоском песочном мысе женщины в разноцветных платьях уже черпают воду, вон сколько задниц… Где уж деду пробиться через них!

Его я нашел в небольшом шалаше. Рябинкин лежал на примятой соломе и гнусавил (туши свет!) совершенно невероятное:

Рабинович стрельнул,

Стрельнул, промахнулся

И попал немножечко в меня…

И теперь я бедный и худой, и бледный,

Вся‑то жизнь поломата моя…

— Ты чего, дед, выпивши?

— Ни в одном глазу, Анатолий, смотри, что я откопал…

Из дальнего угла он вытащил большой чугунок. Я оглядел его: литра на три, с трещиной…

— Ну, и что? Теперь в нем ничего не сваришь… он с трещиной.

— Да это я его в горечах саданул нашим этим… «Шумадуром», когда его откапывал. Такую ямищу вырыл, что эта Людка-мафиоза увидала. Прибежала ко мне, рыжая, лохматая, и завидущими глазами на меня блещет. «Это что вы, дедуля, здесь делаете на обчественной земле?». Ладно, что я вовремя присыпал свою находку землей. А она все равно сверлит своими глазами-жадюгами, жжет даже. Я ей скромно-вежливо говорю, дескать, что я без воды и старики-ветераны тоже, так вот рою-делаю обчественный водопровод для обчественной пользы. Она не унимается: «А что это такая лопата, дедуль, очень интересная?». Тут не выдержало мое ретивое, опять вежливо говорю: «Пошла отседова, расхититель государственной собственности, а то мне работать надо, а ты стоишь. Сыпану невзначай землицей‑то… Подействовало. Глядь, и нет ее, только крик слышу: «Я тебе сыпану, старый козел, в тюрягу на десяток лет за покушение посажу!». Оглянулся, а на поле ни души. Жарища, кто в воде бултыхается, а кто в тенечке отдыхает. Нет и дела нет, потому как и свидетелей нашего разговора тоже не было. Пусть себе в одиночку лютует.

— В горшке чего нашел? Древнюю кашу?

— Ага, кашу… из царских серебряных рублевиков.

— ?!

— Пересыпал их в китайскую сумку и домой приволок. А моя супружница Евдокия Андреевна в страх бросилась:

— Ты где это спер, говори немедля!

— Не спер, а выкопал на нашем с Анатолием поле.

— Тогда это не наше, а государственное состояние! — говорит она. — Его надо сдать в банк.

— Взвесили мы с ней на безмене то «состояние», оказалось… чуть меньше шести килограмм! Цельный клад!

— Ну, а дальше что ты сделал с ним? — перевел я дыхание.

— На другой день я с китайской сумкой пошел банк искать. А искать их совсем не надо, это они тебя ищут, заманывают на каждом шагу: «Альфа», «ВТБ», «Траст», «Инвест», «Тинькофф»… — это я записал на бумажке, потому и читаю тебе сейчас. А мне, Анатолий, все это не по душе, не по‑русски. Думаю, точно обманут иностранцы. Наконец увидел по‑русски «Честный путь».

Зашел в банк, а тут и охранник — чистый бык — на меня навалился.

— Что у тебя, мужик, в сумке брякает?

Я ему:

— Государственное состояние хочу сдать, где у вас тут самый главный?

Выскочил на меня «самый главный» — чернявый, щуплый человечек, глаза навыкат:

— Что изволили, господин?

Не знаю почему, но «господин»… это мне по душе пришлось.

Разохорился я, как петух перед курями.

— Я государственное состояние принес сдавать. Покажьте документ, что вы самый главный.

— Вытащил главный документ, но в руки не дал. Читаю: «Борис Иосифович Рабинович, руководитель банка «Честный путь». Ну, думаю, правильно попал. А сам для проверки опять спрашиваю: «Вы государственная контора?».

— А то, как же, как же, господин… как вас по имени?

— Рябинкин.

— Я расстегнул китайскую сумку и… увидел, как глаза Рабиновича навыкат совсем выкатились.

— Ладно, господин Рябинкин, сейчас все взвесим, разберемся и…

— И отдайте мне четвертинку, то есть четвертую часть деньгами по закону.

— Ну, и…, — не вытерпел я.

— Пока разные чаи с шоколадными конфетами гонял, они долго там возились. Потом вышли с моими деньгами, четвертинкой, и при мне пересчитали — 18 тыщ! Думаю, Анатолий, как раз нам с тобой по 9 тыщ получится. А я все равно настырный, спрашиваю: «А где расписочка?». Дали ее мне, смотри…

…Я развернул полоску бумаги. Вот она дословно: «Выдано г. Рябинкину 18 (восемнадцать) тысяч рублей за сданное». Подпись — закоряка, печать размытая.

— Дальше что, дед? Ведь эта твоя «расписочка» — филькина грамота…

— Дальше? — дед откинулся на соломе. — Дальше так было дело. Пришел я домой, деньги супружнице своей показываю, а она… чуть не в обморок: «Зачем это нам? Лучше сразу иди и сдавайся в милицию». А мне, друган, и впрямь эти гроши руки жгут. Посудили мы с Андреевной, порядили: в детдом сдать? Так там на днях следователи занялись хищениями. «Слушай! — вспомнила Андреевна. — Пойдем к Настеньке, у нее там крыша насквозь протекает». Пришли к Настеньке… У нее был один сын, и тот сгинул в Афгане, бесследно. Домик у нее крепенький, но там и сям ведра и тазы стоят на случай дождика, да и забор с дырами, козы по огороду ходят напропалую. Выложил я ей эти 18 тыщ на починку (знаю, ты скажешь: «Правильно сделал»). А Настенька ни в какую — не берет. Пока она чайник ставила на плиту, мы с Андреевной тихо ушли.

Еще через пару дней ко мне менты нагрянули. С обыском, дескать, по скрытию государственного состояния (думаю, это по наводке Людки-мафиозы). Показал им расписку. Они смеются: «Нет такого банка!». Я им: «Как нет? Если я там был. Этот банк от вас совсем недалече от вашей милиции. Два квартала‑то и всего…».

Спросили еще про 18 тыщ. Я повел их к Настеньке. А там уже крыша под красной черепицей и огород городят штакетником, чтобы козы не ходили. Вот тебе, Анатолий, и вся история, пока ты на краю света был. Как, Анатолий, хорошо?

— Хорошо, дед. Слышишь?

Где‑то далеко громыхнуло. Дед выскочил из шалаша, приставил коричневую ладошку козырьком…

— Кажется, дождь приближается…

С набегающим шумом, ветер тронул горячую землю, прибавил силы, и покорно согнулись древние ивы. Еще грохнуло, и на землю вдруг упали частые отвесные струи. Вода дымилась от дождя, а над всей рекой стоял легкий стеклянный звон.

Мы стояли под быстрым спорым дождем, радовались, а дед все крестился на небо и приговаривал:

— Да на фига нам эти гроши, вон как льет! Зато, брат, у нас картошки будет… Ого! И подсолнухи стеной стоят. Хорошо!

1995 г.