С другом Саней мы собрались по грибы. Деда Рябинкина не позвали, у него был «пострел» спины. Чтобы не обидеть деда, собирались втихомолку, но он все равно узнал и позвонил. Голос в трубке был панихидным.

— Не думал я, Анатолий, что ты такой изменщик.

— Постой, дед, куда же тебе с простреленной спиной?

— Мой пострел уже давно поспел. Нету никакого пострела!

— Тогда собирайся живее.

Мы выезжали в ночь, решили поесть картофельных печенок у костра, а утром, по росе, выйти на грибную охоту.

Рябинкин выглядел нарядно, на нем был новехонький камуфляжный костюм, который подарила ему жена Евдокия Андреевна. Но, как ни хорохорился дед, было видно, что его «пострел» не совсем «поспел», — он с трудом поставил пустую корзину в багажник, а потом, скрипнув зубами от боли, сел в машину. И тут же понес-поехал:

— Куды едем? В Старую Кособородку? Так и знал, об это самое время там боровики растут! А вы знаете, ребяты-пацаны, какая ныне ночь будет? Ни за что не угадаете… Иванова ночь, Ивана-Купалы! Только в одну такую ночь в году цветет папортник-дуремарская трава, в такую ночь люди клады ищут в лесу, а еще в самое об это время черти, привидения и ведьмаки разные из нор выходют… Ужасть, как хочется на них глянуть!

Над кособродскими лесами червонным золотом умирал закат. Наливался чернотой бор, смыкались и становились гуще старые березы. Но чем больше темнело в лесу, тем ярче разгорался, приплясывая живым веселым огнем, наш костер. Дед, разомлев от его жара, лег на фуфайку и, уперев нос-рубильник в звездное небо, начал балаболить.

— Сей минут… — он посмотрел на часы, сделав паузу, — то есть ровно в полуночь выходют из своих нор, чащоб и болот всякая нечисть — Шатучка, Ичетчик, Белая баба, лесавки, Аука, Лядащий, разные там упыри и ведьмаки.

— Кто такой «Аука»? — спросил Саня и бросил в костер горсть пересохших сосновых шишек.

Пламя взметнулось высь и тысячи красных искр впились в траурный купол неба, в самую мерцающую пыль Млечного пути.

— Аука? — переспросил дед, и важно надвинув на нос-рубильник козырек новой каракулевой фуражки, перекатился в темноту. — Аука — маленький, пузатенький, а щеки у него ровно детские воздушные шары, вечно надутые. Живет он в избе, из осины скатанной, пьет воду только от талого льда, помело ему — волчий хвост. И в самый аккурат ему об это время человеку охота голову поморочить в лесу, отзывается он эхом сразу со всех сторон. Того и гляди, заведет в самую что ни на есть беспросветную глушь или в бурелом, где черти ноги и рога ломают, а сам — в кусты. Бродит человек, бродит, а потом и заснет под корягой сладким бесовским сном…

— Ну, а Белая баба?

Дед, струхнув, перекатился ближе к огню и приложил палец к губам.

— Тишком надо, нельзя говорить про смертушку вслух. Громко скажешь, и Белая баба, дух судьбы, вот она — стоит за плечами с косою во весь свой осанистый рост.

— Ну, а Лядащий? — Саня скрыл улыбку в дыме сигареты.

— Это дух соломы, он опух от сна и вечно с соломой в башке. Лядащий невидим, слышно только, как он отчаянно зевает. Просыпается он только от весны, всегда недовольный и смурной, бродит один. Все не по нему. Ждет конца лета, чтобы снова уснуть в копне соломы. Если кто услышит вздохи и зевоту, а рядом никого нет, — это тот самый Лядащий.

Сквозь накатывающую дремоту я слышал, как мой друг пытал деда.

— Расскажи про лесавок.

— Это лесные духи, дед и бабка лешего. Они такие маленькие, серые, похожи на ежей. Живут в старой листве. Веселые они, черти, водят хороводы, поднимают листья и шебуршат, шебуршат — копошатся в ней до самой зари.

— А Ичетчик?

— Злой дух, из водяных будет, хотя и помельче их. Сам весь зеленый, облепленный пиявками и тиной, плавает, а за ним цугом — лягушки и гады водяные. Охотник до карт и бражки, любит он всякие мелкие пакости.

— А может, подманим его? — пробормотал Саня, он тоже задремывал под дедову воркотню.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — плюнул дед в темноту. — Ну, его, еще придет и облапошит… Давайте лучше, ребяты-пацаны, через костер сигать!

— Зачем?

— Через купальский костер перескочишь — защитишь себя от порчи. Кто выше сиганет, тот счастливее год проживет, и здравия ему прибудет.

Дед встал, осторожно потянулся. В спине у него хрястнуло: точь‑в-точь сломалась под ногою валежина.

— Нукося, а я чо вам говорил? — восторженно сказал дед и заприплясывал вокруг огня. — В такую вот Купальскую ночь не только от пострелов, хворей разных излечиваются, но и всякие там желания сбываются! — Он посмотрел на часы. — А ну, ребяты-пацаны, подымайсь, делай, как я!

Рябинкин повернул каракулевую фуражку козырьком назад, отошел от костровища на десяток метров, разбежался и… птицей перелетел огонь.

Саня подбросил валежника, огонь взметнулся еще выше, и тоже перелетел пламя.

А я, подремывая, думал: «И зачем мне все это сдалось? Лежал бы сейчас себе на диване, и ни комаров тебе, ни дыма, ни Аук, ни Белых баб, ни надоевшего до чертей деда!»

— Вставай, Анатолий! — словно угадав мои мысли, сказал дед. — Чертей вкруг нас в такую ночь и так полно. Вставай, говорю, и сигай через полымя!

Я «сиганул», раз, другой и — вот диво‑то! Вдруг почувствовал в теле юношескую ловкость и прилив сил. Мы все «сигали» и «сигали» через купальский костер, а дед задорно кричал:

— Знай, черти, наших пацанов!

Мы легли спать прямо у костра, и дед едва ли не сразу заливисто с перехлестами захрапел, вслед за ним задал храпака Саня. Я долго ворочался, в умирающем свете костра мне чудилось, что вокруг скопились, копошатся и перешептываются все эти Шатучки, Ичетчики, Ауки, Лядавщие и… Белая баба. Ну, да, вон она белеет чуть саваном и посверкивает косой.

…Я проснулся от истошного крика. У прогоревшего костра не было ни деда, ни Сани, и лишь в предрассветной сереющей мгле метались меж берез две тени. Из одной густо сыпались искры, и она орала дедовым голосом, другая прокричала мне Саниным голосом:

— Толя, дед горит! Выходи ему наперерез!

Мы с трудом поймали Рябинкина, повалили его на землю, накрыли плащом, а потом залили тлеющий камуфляж бутылкой минеральной воды «Радонежская».

Дед жутко ругался.

— Да чтоб я с вами, чертями, еще раз куда поехал! Да еще на эту дуремарскую Купалову ночь! Ни за что!!! Ввели, понимаешь, меня, старого дурака, в соблазн — прыгать через полымя! Чо ржете, окаянные, над моей бедой, ведь подарок супружницы Евдокии Андреевны, к чертям, загубил!

Взаправду, дед к чертям загубил свой камуфляж: полностью выгорела спина куртки и майки, зад штанов и трусов.

— Нет, дед, прыжки здесь ни при чем, — сказал Саня, скрывая улыбку в дыме сигареты.

— А чево тогда причем? — задиристо спросил дед.

— Ты спал спиной к костру, уголек стрельнул и угодил на нее…

Рябинкин опасливо отодвинулся от костра и угрюмо натянул козырек каракулевой фуражки на розовый нос-рубильник…

…Раннее утро было росистым и туманным, белые грибы, как на подбор, — молоды и крепки. Но больше всего везло деду: там, где мы с Саней находили по одному, два гриба, дед обязательно собирал до полутора десятков. Мы с Саней перемигнулись и переменили тактику, пошли по его пятам.

Дед рыскал по лесу быстрым челноком, точь‑в-точь, как Санин сеттер Дон. Кургузый плащик едва прикрывал его зад. Замелькают дедовы ягодицы, — верный знак: дед опять нашел особенно грибное место. Мы с Саней неслышно подходим к нему слева и справа.

— Вы чево это, пацаны, мне в затылок дышите? — ворчал Рябинкин, а сам, мелькая голым задом, спешно резал и резал охряные боровики. — Вы закон грибницкий знаете?

— Нет, — простосердечно признался Саня.

— А то, — нравоучительно сказал дед, — ежели я на коленках ползаю, собираю, — это мое место, и ко мне на двадцать метров не сметь приближаться!

Мы отступали. Рябинкин пытался оторваться от нас, все прибавлял скорость, но каждое мелькание голого дедова зада служило маяком — здесь боровики! И мы опять скромно нарушали «грибницкий закон».

Мы возвращались домой. Дед молчал, и то сдвигал на затылок каракулевую фуражку, то натягивал ее на нос-рубильник, — думал о своем.

— Слухайте, ребяты, почему это я в камуфляже и зеленом плаще никак не смог учесать от вас, схорониться, ведь прежде мне всегда удавалось?

Пришлось сознаться. Дед ошалело бросил о пол свою каракулевую фуражку, белые его клочковатые брови скакнули на розовый лоб, а васильковые глаза брызнули особенно озорными огоньками.

От безудержного хохота мы остановили машину. А дед, вытирая слезы, все повторял:

— Ну, ребяты-пацаны, ну, ядрено мыло, вас хоть сейчас записывай в ФСБ!!!