Необыкновенные люди всегда жили в Троицком районе. До 18 октября 2004 года село Степное входило в состав Троицкого района. Сегодня оно территориально и экономически числится в составе Пластовского района. Но степнинцы своими кровными и душевными узами по‑прежнему накрепко связаны с Троицком и троичанами. Я рассказываю о нескольких днях лета 1998 года, прожитых мною в этом замечательном селе и незабываемых встречах с этими добрыми самобытными людьми.
I. Где память?— Думаешь, зачем я живу? — спросил меня Евгений Андреевич Тележкин, и в небольших глазках его за стеклами стареньких очков, склеенных посередине, лукаво и горделиво брызнули огоньки. — Для памяти. Хочу не прахом стать, а хорошим воспоминанием…
Этого ему хотелось всегда, да только жизнь с ранних лет жестко и постоянно правила, подгоняла. Он подчинялся, комкал себя. Но в самом уголке души всегда хранил кусочек незамутненного юношеского жара.
Медник, жестянщик, плотник, столяр, сапожник, механизатор, во время войны — незаменимый слесарь, токарь, фрезеровщик, расточник на ЧТЗ. Все, к чему прикасались его руки, становилось красивым, полезным и долговечным.
Наверное, другой бы на его месте так и остался жить в Челябинске, пользовался заслуженным уважением, ездил на своей «Победе», проданной ему как крупная награда (по тем временам) за самоотверженный труд. Да вот только тот самый жар… Он обратился однажды в огонь и пожег все мосты. Вернулся Евгений Андреевич домой, в село Степное, стал заведующим клубом и… начал чудить.
Сделал большой турецкий барабан. Поиграл на нем и будто джина выпустил из бутылки. Сделал ножную гармонь-бас. Жмешь сапогом педаль — рыдает гармонь, а рядом с мехами то вспыхивает, то угасает в такт костер-подсветка. Сделал бубны, кулисы, флейты, колокольчики, балалайки, мандолины… И на всем сам превосходно играл. Без нот, на слух.
Потом сделал собственной конструкции дуделки, свистки, пищалки, кричалки, колокольчики, трещотки, крякалки… Профессионалы-музыканты дивились: чудно‑то как и красиво! Все пело и играло в лад — на других не похоже, еще говорили, что Тележкин на редкость самобытный мастер.
Держу в руках странный инструмент — два кухонных черпака, вырезанных из клена. Тесемочки, пружинки, клапаночки…
— Тоже ваше создание?
— А то чье ж!
— Как называется?
— А черт его знает. Главное, звучит словно коростель в ночи, особливо, когда туман падет… В народном хоре он бабам очень приглянулся.
— Говорят, и на пилах играете?
— Чего же тут хитрого… Голоса у них чистые, почти электронные, но живые и разные — от марки стали зависят.
— Рассказывают, вы и древнюю прялку собственноручно изготовили?
— Вот она. Супружница моя, Анна Петровна, всякий вечор на ней прядет. А музейщики просят прялку им отдать, как самую что ни есть старинную. Это, говорят, из восемнадцатого века машина, и не выдумывайте, что вы ее сами сделали…
Он достает из старенькой своей вездеходной «Нивы» рыбацкий чемоданчик, насквозь пропахший рыбой, выкладывает из него молотки, керна, зубильца, долотца, перебирает их короткими сухими пальцами и вспоминает.
— В Степном с меня городская короста сошла и клапаночки заиграли. Только чую, не мое все это. А память? Скажите, где вечная память?
…Как‑то по лесу да по скалам бродил. Красота — несусветная! Вышел на Васильевские сопки и обомлел. Гранитная стена в небо выперла, а по бокам сосны конвоем стоят. Зря пропадает место!
На другой день приехал сюда с бутылкой и закуской. Хряпнул для душевной просветленности и долго примерялся, прикидывал. Утром проснулся и решил — вот где вечной памяти быть!
Вбил в скалу альпийские гвозди, натянул веревки, сколотил подвесные леса, взял в руки зубило и… выбросил. Гранит сожрал его за несколько минут.
Поехал к шахтерам на совет. Один умелец изготовил инструмент с особыми уральскими наплавками, и: тюк-тюк-тюк — искры и запах гари, рожа в пыли, на зубах скрежет — дело пошло!
…Однажды устал. Сижу на лесах и ноги свесил. Гляжу, баба внизу топает, землянику берет. Подняла она на меня голову и перекрестилась:
— Это что за черти тебя на такую вышину загнали?
— Сам, — говорю, — влез и Ленина здесь санадалю, а то… не видишь?
Отошла она от подножья, огляделась, а потом:
— И впрямь, вылитый Ленин со скалы на меня смотрит. Ну, до чего же, зараза, похожий!
Окрылили меня эти слова. За лето барельеф вождя отгрохал и под самую «красную дату» угодил — под 50‑летие Октября.…Шум подняли. Его снимали на пленку телевизионщики, о нем писали в газетах репортеры, говорило радио. Под знаменитую дату убрали несколько столетних сосен, чтобы не загораживали барельеф, на трехсотметровую высоту среди скал и леса проложили бульдозерами дорогу. Словом, «обустроили инфраструктуру», сделали парадный вид.
Сюда стали ходить и приезжать — экскурсиями и группами, классами и поодиночке. Сколько же здесь молодожены разлили шампанского! Сколько же здесь выпито начальством горячительного под пламенные речи о любви и верности Родине!
Евгения Андреевича это уже не касалось. О нем тут же забыли, но Васильевские горы с тех пор именуют Ленинскими сопками.
— Меня вскоре опять потянуло к резцам, — продолжает рассказ Тележкин. — С тыла Ленинских сопок глыбу розовато-серого гранита приглядел, тонн на шесть с гаком.Трактор и тросы в селе дали. Волоком приперли к дому, а потом краном ко мне в огород, в картошку, на «попа» поставили.
Несколько дней я вокруг этой глыбы ходил, приглядывался к пропорциям, и решил, что из нее очень даже замечательная свинарка получится, с поросеночком в руках. Уже начал было гранит колоть, да вдруг голову другое осветило. На кой ляд, думаю, мне эта бабища со свиньей занадобилась? Сварганю‑ка я лучше что‑нибудь вечное. Например, юного Ленина с книжкой на коленях!
…В это трудно поверить: двенадцать лет изо дня в день Тележкин бил камень! Чтобы не сквозило и не мешал снег, мастер отгородился заборчиком-времянкой, сверху прикрылся толевой крышей. И жил в том укрытии только одним.
Мальчик Ленин получился вылитым. Вольные кудри, задумчивый взгляд, высокий лоб и хрупкие пальцы на раскрытой книге… Это же отметил и известный уральский художник, приехавший на смотрины. А еще он сказал, что творение Евгения Адреевича — хоть и копия известной скульптуры юного вождя, тем не менее, — высокохудожественная вещь и для нее непременно найдется почетное место в каком‑нибудь большом Доме Пионеров.
Увы, место не нашлось, времена изменились. Скульптура и по сей день стоит в огороде Тележкиных среди зарослей крапивы и сурепки. Она изящна и чиста, словно только вчера вышла из‑под резца, вот только какой то охальник перелез через прясло и отбил вождю кончик носа… Ох, и матерился, а потом горько плакал Евгений Андреевич, подбирая специальный состав и клей, исправляя позорный ущерб.
…К Ленинским сопкам, извиваясь меж гранитного плитняка, трудно продирается в гору дорога. Давно по ней не ходят авто, зато люди взбираются. Тропка осталась. Барельеф вождя мирового пролетариата гордо взирает с угрюмой скалы на пришельцев, на сером граните высечены серп и молот, цифры — 1917‑1967. А вокруг… водочные бутылки, битое винное стекло, пластиковые пузыри от газировок вперемежку с папоротниками, брусникой и «кукушкиными слезками».
В свои 77 лет Тележкин легок на ходу, он перескакивает с камня на камень, любуется барельефом, ест горстями «горную» вишню и крушину, а потом признается:
— В другом краю есть у меня еще одно закадычное место, на днях там новую работу закончил. Тебе, Анатолий, первому покажу. Едем? Но сначала умоемся в Морозихином ключе.
Морозихинская вода хрустальна и отдает снегом, она серебрится на разноцветном галечнике, позванивает в каменных гротах и скрытно ныряет в болотце. От нее мучительно ноют зубы, но молодеет лицо и светлеет душа. Ах, как хочется жить!
Мы грохочем на его «Ниве» в «другой край», к дальнему лесному отделению Степного, а Тележкин удало напевает:
Сотворил меня Господь,
Сам расхохотался:
«Я таких‑то дураков
Творить не собирался!»
На новую сопку он поднимается молча и словно пристыженный собственным озорством. За старыми соснами в аквамариновой оправе неба встают две скалы — две сомкнутые ладони. Еще десяток шагов и «ладони»… размыкаются, а в теплой их полусумрачной глубине вдруг падает на нас прощающе и скорбно взгляд Божьей матери.
Я тоже замолкаю на полуслове. Евгений Андреевич очень доволен произведенным эффектом.
— Хотел поначалу Чапаевскую тачанку на стене засандалить, да вот… на Богородицу решился… Все лето камень резал, потом водостойкими красками покрывал барельеф… Хочу попа пригласить, икону мою освятить и место… Как думаешь, Анатолий, согласится он?Потом рассказывает, что гранит здесь попался на редкость прочный, каждый сантиметр брался с боем, он окроплял его «святой» водой — становилось легче, бил зубильцами и смахивал каменную пыль тонкими волосяными кистями.
…К иконе немедленно появилась торная тропа. См. Часть 2
Анатолий Столяров,
Член союза писателей России
Реклама
