Конотоп, пучки, саранки, молочай, крапива, калачики, кашка, кислятка, шилошки (корень камыша), медуница, лук степной, одуванчики, стручки акации, тошнотики (их готовили из мороженной картошки), березовый сок, пенки (луб березовой коры), корни лопухов, крупянка (цвет сосны), ягода-бзника, грачиные и галочьи яйца - все это мы ели в послевоенном детстве… А еще ели майских жуков. «Ох, и сытные жучары! - хвалился  мой друг Лешка Звонарев. - Пять, шесть штук слопаешь и… обеда не надо!» Один раз он и меня уговорил попробовать «жучатины». Стал жевать живого хруща и… меня стошнило. «Ну, Толька, ты дурак, какой дурачина! Надо же было вначале ему ножки оторвать, чтобы жучара не царапался…»

 

* * *

 

1950г. 

Раннее зимнее утро. Первый урок. Классный руководитель Прасковья Ивановна задает вопрос:

- Кто сегодня по карточкам не выкупил хлеб?

- Я!

- Я!

- Я!

- Немедленно, все за хлебом!

Захлопали крышки парт. Несколько секунд и класс пуст.

 

* * *

 

1950г. 

Я выиграл в карты на базаре хорошие деньги - «сорвал банк». На них мы купили с другом Лешкой хлеба. На большой перемене делили его всему классу. Помню Надькину тоненькую шейку-стебелек, нелепо торчащую из отложного ослепительно-белого воротника. По нему, накрахмаленному ослепительно-белому, ползла жирная серая вошь, от которой у меня сразу зачесалась лысая башка. Надька жадно ела наш хлеб, а я радостно думал, что и на этот раз классный руководитель Прасковья Ивановна отпустит всех с большой перемены по домам. А завтра весь класс опять будет пахнуть керосином.

 

* * * 

1942г. 

Плачет:

- Уу-ууу! Кругом война, жрать нечего, а у меня подруги нет… уу-ууу!

Мама перестала скоблить картошку, достала ножницы, иглу. Сшила из лоскутов и ваты, что надергала из старой фуфайки, куклу. У куклы юбка «клеш», кружевная блузка, туфли «лодочки», черные, косо срезанные волосы - все по моде 1939 года.

- Ура, наконец-то у меня подруга появилась! А жрать?

Мама нажарила картошки.

Через год Света сама научилась жарить картошку. На горячей плите кружочками, без масла. Научилась искусно шить кукол.  И вот странно: очень походили те куклы на наших соседей по дому и улице- дядю Колю в танкистском шлеме, на безного моряка Полфедю в бескозырке, на затейницу тетю Шуру, на заспанную подружку Надьку, на погибших: Сережу Звонарева, Леву Швейкина, Вену Печерицу… 

Приходили соседи, дивились, охали, кто-то хохотал, кто-то плакал. А Света дарила им куклы и снова шила, шила… Говорят, сшила Гитлера, чистый фюрер получился, но мама тотчас Гитлера в печке сожгла, а Светке жопеньку надрала.

 

* * *

 

В конце сороковых годов в образцовом детском саду № 8 Челябинского обкома партии и облисполкома, что был по улице Васенко, работала шеф-поваром толстенная хохлушка. Три раза в неделю она варила на первое излюбленный ею суп с клецками и три раза в неделю добрая половина садика воротила от него носы.

Меня и Ирку Крылову от одного вида жирных скользких клецков жестоко тошнило, и мы наотрез отказывались есть этот суп. Три раза в неделю после обеда нас с Иркой ставили в угол. Воспитательница укладывала группу спать, а мы все стояли. Как часовой она ходила мимо нашего угла и, словно заведенная, без устали повторяла, что суп с клецками - это любимое блюдо товарища Сталина, и потому мы обязаны его с удовольствием есть. Мы с Иркой слушали и… блевали в горшки.

С тех пор я невзлюбил великого вождя.

 

* * *

 

1949г.

Мне седьмой год, и я хожу в старшую детсадовскую группу. Наша воспитательница Софья Марковна очень любит нас.

- Я вас так люблю, бестолковые мои щеночки, - ее тонкие губы растягиваются не то в улыбку, не то в оскал. - Я вас так обожаю, милые мои хрюшки! - она отходит к окну, противно щелкает костяшками пальцев, а я вижу, как в ее глазах вспыхивают на миг холодные молнии, и слышу ее нервный полушепот. - До чего же вы мне надоели, так бы и разорвала, к чертям, всех по одному!

Софья Марковна устала, мы это понимаем, немедленно прекращаем возню, шумные игры и рассаживаемся по стульчикам - заученно, ровно нога к ноге, руки - ровно на коленях.

Софья Марковна смягчается, глаза ее теплеют, губы вновь тянет синяя улыбка.

- До чего же я вас люблю, крокодильчики мои ненаглядные! Давайте, повторим нашу любимую песню. А ну, Толя, запевай!

Я не люблю эту песню, потому что мы поем ее хором перед завтраком, перед обедом, после сончаса - перед полдником, но я встаю, вытягиваю руки по швам, как непременно требует Софья Марковна, и начинаю:

Сталин - наша слава боевая!

Вся группа, как один, поднимается, руки по швам.

Сталин - нашей юности полет!...

Как гордо и дружно звучит эта песня… Мы тоже - мы все любим в тот миг Софью Марковну.

На другое утро мы шагаем по улице имени Спартака в детский парк, на прогулку. Солнце слепит глаза, в новенькой яркой листве тополей, омытой ночным дождем, - неистовый водопад птичьих криков, это воробьи хором приветствуют своих желторотиков-перволетков, осмелившихся покинуть родные гнезда. Так хочется без команды Софьи Марковны побегать по зеленому футбольному полю и крепко ударить по мячу, неизвестно откуда катнувшегося под ноги…

Но ослушаться Софью Марковну нельзя - или лишишься вкусного обеденного компота, или весь сончас, зевая, простоишь в углу. Она у нас строгая, а наша группа считается в садике самой дисциплинированной. За это директор детского сада наградила нашу воспитательницу красивой Почетной грамотой со знаменами. На ней были лица Ленина и Сталина и еще каких-то двух бородатых стариков. Все четыре смотрели в одну сторону.

Софья Марковна выстраивает группу в колонну по двое, и мы маршируем в парковой аллее.

- Шаг держать! - командует воспитательница. - Под ноги не смотреть, подбородок выше и тянуть носок! Толя, запевай нашу любимую!

Мне кажется, что это не наша любимая песня, а любимая Софьи Марковны, но я начинаю:

Сталин - наша слава боевая!

Сталин - нашей юности полет!

Гордо звучит наша песня, гордо развевается в моей руке красный флажок, а наши сандалики и разбитые ботинки совсем по-солдатски стучат по асфальту. Да, мы горды нашей Софьей Марковной! Мы горды нашим вождем Сталиным!

И вдруг… стройная детсадовская колонна разом смешивается в кучу.

С песнями, борясь и побеждая…

Это я… я еще пытаюсь тянуть, но мой голос совсем одинок, он звучит растерянно и совсем не гордо. Что случилось?

В ревущую ребячью толпу толстым шурупом ввинчивается Софья Марковна, на лице ее хищный оскал, а в глазах неподвижные холодные молнии.

- Кто посмел?... Кто, спрашиваю, посмел прервать песню о нашем великом вожде?!

Нинка Погнаева льет безудержные слезы и держит в ладонях бездыханное тельце воробья-желторотика. Она наступила на него своей сандалией, когда несмышленыш, делая свой первый в жизни полет, неуклюже спланировал в нашу колонну, а мы в это время старательно тянули вверх свои подбородки и не глядели под ноги. Вот, дураки-то! Вод дураки!

- Немедленно выбросить эту дрянь! - командует воспитательница.

- Это не дрянь, а мертвый воробушек, - робко возражает Нинка и прячет еще теплое тельце птенца в кармашек платья. - Я его убила и… потом похороню.

- Брось! Я приказываю, брось эту заразу! - взвинчивает до крика голос воспитательница и выдергивает Нинкину руку вместе с оборванным карманом платья, сшитого из отцовской выгоревшей гимнастерки, что полгода назад умер от ран в военном госпитале.- Толя, продолжай песню! - командует воспитательница. 

Я проглатываю комок  в горле и молчу.

- Столяров, кому приказываю!

Я подчиняясь, начинаю и… совсем не узнаю своего чужого, сдавленного голоса:

С песнями… борюсь и побеждаю,

Наш народ… за Сталь-иным идет…

- Шаг держать! Четче, четче! - визгливо орет воспитательница. - Носок тянуть! Под ноги не смотреть! И песню тянуть, всем тянуть!

Мы «тянем носок», но смотрим под ноги. Тогда, мне кажется, мы, послевоенная желторотая ребятня-выпорхши, впервые не подчинились воспитательнице. Точно, тогда мы невзлюбили ее - все до единого!

 

* * *

 

1951г. 

Томка тоже делала кукол. Вырезала из картона и бумаги. Из картона - фигурку,   из раскрашенной цветными карандашами бумаги - наряды. Фигурки были по трафарету - с прямыми плечами, узкой талией, изящными ножками, руки, как палки, торчали в стороны, будто кукла решила разом всех обнять.

Мы с другом Лешкой из катушечных чурючков спичками-«снарядами» расстреливали роты картонных фашистов. А когда всех перестреляли, Томка попросила:

- Примите меня в войнушку играть!

- А чего расстреливать-то будем? - сказал я.

Томка задумчиво посмотрела на пачку кукол:

- Может, етих?

- Ты сдурела насовсем! - возмутился Лешка. - Они же наши, советские…

- Ну, да, - возразила Томка, - попали, сволочи, в оккупацию и продались к чертям, на фрицев работали.

- Расстрелять по приговору военного трибунала! - говорю я.

«Трибунал» - я, Лешка и Томка поднимаем руки.

- Расстрелять!!!

Мы выстраиваем кукол у стены и приводим приговор в исполнение. Больше нас старается Томка.

Через несколько дней у сестры появилась новая пачка кукол - наших, «советских».

 

* * *

 

1950г.

Как?

Ищешь укромное место, копаешь лунку, ее надо обязательно чем-нибудь разукрасить: красивыми камешками (место добычи - песчаные отмели реки Миасс), осколками битой посуды (место добычи - помойки), золотыми ободками американских сигарет (урны ресторана «Южный Урал», что по центральной улице имени Спартака), цветочными лепестками (дворовые и городские клумбы). После того в лунку надо обязательно положить что-нибудь «приятное» - обертку от конфеты, железное колечко, щепоть махорки в крохотном конвертике, пистолетный патрон, автоматную или винтовочную гильзу, хлебный сухарь, использованное лезвие безопасной бритвы, набор разноцветных пуговиц… Затем все закрывается чистым осколком стекла и тщательно маскируется. Получается «секретик».

Потом начиналась игра, победителем в ней был тот, кто больше всех на строго ограниченной территории «раскрывал» чужих «секретиков». Его добычей было все «приятное». А для победы надо было иметь особую наблюдательность следопыта и собачий нюх, чтобы по едва видимым приметам, по смятой травинке, по нарушенной земле найти заветный «секретик».

Чаще других победителем выходил мой друг Вадик Ярощук, Собачий нюх, как звали мы его. Однажды, во время игры, Собачий нюх вдруг замер над очередным раскрытым «секретиком». Мы немедленно сгрудились вокруг него. Вот диво-то! Под стеклом секрета на листке отрывного календаря Томкиным корявым почерком было написано «Братцкая магила», под листком лежала стопка Томкиных бумажных «расстрелянных» нами с Лешкой кукол.

- Ты зачем этих предательниц в братскую могилу положила? - Возмутился Лешка.

- И не предательницы они вовсе, - заплакала Томка, - просто наши быстро драпали от фрицев, а они, наши женшины, оказались без оружия в оккупации. Вот и работали на фрицев под дулами автоматов. Мне их жалко почему-то…

С Томкиного толстенького носа все капали и капали слезинки.

 

* * *

 

 Мама до последнего дня ходила на работу. В тот день не прозвонил будильник. Мама вскочила с постели за двадцать минут до заводского гудка. Опоздание на работу в ту пору означало - предать Родину в трудный ее час. Мама бежала и падала, ее поднимали прохожие, усаживали на лавочки передохнуть, но я в ее чреве так бился, что она, порой, теряла сознание. Она успела на работу, вползла в проходную, а через несколько секунд позади нее захлопнулись двери…

Здесь же, на затоптанном полу, она и родила меня среди обезумевшей от увиденного охраны.

Один молодой и очень принципиальный охранник сказал:

 Молодец, баба, на работу вовремя поспела! Честь и хвала ей!

Старший из военизированной охраны не выдержал:

- До чего же народ довели, чтобы бабы на заводе в дверях рожали!

Старшего охраны больше никто не видел, его место занял молодой и принципиальный. 

- Я крестила тебя в ноябре, - рассказывала мама. - Стоял мороз, я тебя поверх одеяльца укутала еще в фуфайку. Иду, у самой руки очень мерзнут, боюсь тебя уронить, тогда я их в рукава фуфайки засунула. Опять иду. Базар. Около него трупы на корточках сидят, замерзли бедняги.

На паперти встретила меня голодная нищенка. Стала она твоей крестной матерью, а я ей карточку на хлеб отдала.

 

* * *

 

- Я долго не хотел рожаться, война ведь шла, а в матери тепло, сытно и не холодно… Потом батя не выдержал, однажды рявкнул: « А ну, вылазь, Вовка! Война на перелом пошла!»

Подумал я, подумал… ну, раз «на перелом»… взял да и вылез, родился, то есть!

 

* * *

 

1995г.

Кадр из фильма о войне. Верстовой столб. На нем надпись: «До Берлина 240 километров». Ниже размашистая надпись углем: «Ни хрена, дойдем!».

Егор тоже смотрел этот фильм. Урок рисования на вольную тему. Егор нарисовал горящий танк со свастикой на башне. Рядом верстовой столб с надписями: «До Берлина 240 километров» и «Ни хрена, дойдем!».

Учитель вывел на детском рисунке жирную «двойку». Ниже написал: «Не по теме!»

 

* * *

 

2004г.

Вместе с семьей я поселился на берегу лечебного озера Сладкое в одном из корпусов базы отдыха «Березка», что в Октябрьском районе.

Наш первый день отдыха начался с того, мой не очень отважный на подвиги шестилетний внук Филипп неожиданно разбежался по длинному понтону и с восторженным криком «Ура!» бросился в воду. Вода вытолкнула его с глубины три метра и впервые он… поплыл! На помощь бросились я, моя жена, но опередил всех инвалид Геннадий. Он сидел на самом краю понтона и болтал култышками ног.

- Ровнее! Расслабься! Держи дыхание! - командовал он Филиппу, и тот все плыл неуклюже, но со счастливыми глазами. А Геннадий плыл рядом красиво и мощно, то «кролем», то «брассом» и вода Сладкого озера скрывала его уродство.

Оказалось, он мастер спорта по плаванию, но так случилось, что в аварии Геннадий потерял обе ноги почти до самых колен, но и в этой страшной недоле сохранил доброе сердце и душу. К нему всегда тянулись и подражали мужеству мастера мальчишки.

Каждый наш день начинался в семь утра зарядкой на самом глубоководном понтоне. Потом, отстегнув протезы и став на полметра ниже ростом, Геннадий командовал нам:

- Без страха, вперед, ребята!

Хохот, фонтаны брызг разбивали теплый туман и зеркальную сонную воду.

 

* * *

 

2005г.

Делал репортаж о городской свалке. Подбежал малец лет шести, черные от грязи руки, подлизывает сопли:

- Дядя, ты хорошо живешь, дай че поесть, а?

В моей сумке оказались пряники. Малец по-волчьи выхватил кулек и отбежал.

- Вот спасибо, дядя, мама будет рада, что меня не надо кормить!

- Тебя как звать?

- Вовка-кастрюля.

- Почему «кастрюля»?

- За башку мою, - давясь, он проглотил пряник. - А вы приглядитесь, дядя.

Я «пригляделся». И правда, голова его походила на кастрюлю вверх дном, вместо ручек торчали уши-лопухи.

- Ты откуда? - спросил я.

- Из чудильника.

- Из какого чудильника, - не понял я.

- Ну, из подвала, где мы живем.

- Ты из приюта сбежал?

- Сбежал.

- Почему?

- Там повариха, сука, хреново кормит. Сама все толстеет и сумки толстые все время домой возит…

 

* * *

 

2007г.

- Я - Лилька, мне семь лет, а мама меня зовет татарушкой. Да, у нас в семье все татары: брат Толька - Тахтамыш, кот Мамай - татарин, мама, мне кажется, тоже татарка. Расскажу вам некоторые истории.

История первая.

- Значит, так. Есть у нас петух, вот… (разводит руки) такой! Звать его Боча. Почему? Ну, он как бочка, толстый. Рядом наша школа. Мама - учительница, а я в это время на ее  уроке. Сидим тихо, че-нибудь там пишем. Петька спит, Абдулка спит, зевает даже… Нинка чешется. Мухи летают по ним, солнце светит. Осень на дворе…

А Боча ка-ак… вспрыгнет на окно! И орет: «Ку-ка-ра-ча! Ку-ка-ра-ча!» Эту песню Толька, брат мой, где-то откопал и все время поет… Боча орет про кукарачу, и в окно на мою маму поглядывает, а класс хохочет. Он очень любит мою маму, потому и орет, а это значит - пришел поздороваться с мамой, потому что Боча проспал, когда она ушла на работу.

И вообще, Боча и мама - друзья. Она за водой, он своих кур бросает и за ней, к колодцу. Мама дрова рубит, он щепки подбирает. Мама в сарайку за углем, Боча лапами уголь подгребает, мама в туалет, он суетится: думает, куда это его мама зашла и пропала? И в дырочку от сучка заглядывает… Ах, там она! И орлиными своими крыльями хлопочет, радостный!

Думали, гадали мы вместе: мама, Толька, я, кот Мамай: почему у нас Боча такой общительный и не татарин? Потом вспомнили, так он же - инкубаторский! А в инкубаторе, Толька говорит, все - сплошь советские.

История вторая.

- Значит, так. Притащил Толька, мой брат, от друга попугая вместе с его женой. А у нас живет кот Мамай - мама про него говорит: «Отпетый ворюга!», я про него тоже уже говорила. Посмотрел радостно Мамай на птичек и подмигнул, значит, - будем жить вместе…

Ну, живем вместе: я, мама, Толька, Мамай, попугаи - тоже татары оказались: муж-попугай - Чингиз или Чин, жена его - Айгуль или Айка. Чин  все время молчал, как убитый,  был пугливый, но очень любил свою жену. Айка - смелая. Она все летала над Мамаем и кричала: «Ворр, ворр, ворр…».

Докричалась, значит. Сцапал ее Мамай и сожрал… а сам от стыда в ведро с золой зарылся. Пришла я домой, а из ведра хвост торчит. Чей, думаю? Дернула, Мамай выскочил и драть! А за ним Чин летит и кричит: «Ворр! Ворр!...» и все старается кота в башку клюнуть. Смелый стал и заговорил муж Айки, наконец!. Мама сказала, что это от потрясения и крепко выдрала Мамая. 

- Ладно, хватит вам слушать, лучше я потом че-нибудь вспомню и потом расскажу… Скажу только, что петух Боча вечером долго гонял Мамая по двору и загнал его на верхушку березы. Мамай орал от обиды и до самого утра не хотел спускаться…