
— Война с Японией полыхнула в мае 1939‑го. Вначале они нам дали жару… Высыпали их легкие танки «Хаго», юркие, как солдатские вши, не успеваешь в прицел брать… Потом мы приноровились, оказались не «Хаго» вовсе, а железные гробы, наша пушка-«сорокопятка» их насквозь пробивала…
Но больше всего нам гадили самураи-смертники. Сидит такой камикадзе скромно в незаметном маленьком окопчике, не дышит, не шевелится, только глазами по сторонам нырь-нырь… Рядом бамбуковый шест метра два, с миной на конце. Наш танк не видит врага и шпарит мимо него… Подставит свой бок, а япошка бац! Миной по броне… тут и танку нашему амба и япошке тоже. Сильное у них это было оружие, любую броню пробивало. Урон от него крепкий несли.
Потом, правда, научились их ликвидировать… На мой танк Т-26 наши батальонные умельцы поставили огнемет, ну, а с ним я просто стал воевать — выжигал самураев из щелей и окопов, как клопов на нарах…
15 сентября 1939‑го Япония подняла свои ручонки вверх! А еще через неделю наши командиры разрешили ее похоронным командам вывозить трупы япошек с поля боя. Целую неделю они вывозили мертвяков и жгли их за своими позициями. Черный дым стоял со сладковатым привкусом… тьфу-тьфу! Как вспомню, так до сих пор тошнит… Пепел самураев они собирали в коробочки и отправляли родным погибших в Японию.
Потом друг Сталина, монгольский маршал Чойбалсан наградил нас за победу — меня орденом Полярной Звезды, других тоже медалями и орденами и по этому случаю в Доме культуры устроили встречу с местным населением и выпивон с танцами. Крепко соскучился я в ту пору по бабам, ну и присмотрел я между полустаканами за победу над япошками и вечную нерушимую дружбу двух народов одну монголочку… Невысокая, ладненькая, как я, глазки бойкие, подмигивают, как пулеметные очереди из щели моего танка.
Пригласил дамочку на вальс «Маньчжурские волны». Она охотно пошла. Танцуем… Я ей на ушко:
— Их баярлалаа, что в переводе с ихнего: «Большое спасибо!».
Она мне тоже на ушко:
— Баярлалаа, на хор дарга…, значит, «Спасибо, товарищ командир!».
«Ага, кумекаю себе, дело на лад идет…».
Кружу и кружу мою бабоньку… она ничего. Посильнее стал прижимать — ничего, рукой по грудке пошарил, она противится. «Видать, — думаю, — закружил крепко молодайку…». Сбавил обороты, а насчет пошарить — прибавил, а она вдруг встала на круге:
— Нэ-эт, дарга, — мямлит, — нэ хухэн я…
— Чего, чего? — не понял я. — Какой ху…хухэн?
Мой наводчик подскочил, он, собака, лучше меня научился выражаться по‑монгольски, переводит:
— Она, командир, вовсе не хухэн!
— Чего?! — ору я. — А кто эта тетка?
— Эта не тетка, а настоящий монгольский мужик!
Ошалело смотрю на наводчика, смотрю на мою бабу, а она ладошки сложила и кивает:
— Тощна, тощна… я не хухэн, а музик…
Хватил я полстакана водки, а мои друзья из танкового батальона наперебой объясняют:
— Монгол слаб на водку: тяпнет полстакана и… не поймешь, кто он — мужик или баба? Значит, лицом друг на друга становятся похожими и на ногах плохо стоят. Тем более, что у мужиков, что у баб, мода одна — халаты с кушаками, «дали» по‑ихнему. У всех шляпы, из‑под них две косички, каждая косичка разделена на конце еще на три. Пойди тут разберись в них… В монголах этих. Вот тебе и не «хухэн»!
Анатолий СТОЛЯРОВ