«…Мысленно склоним наши головы перед всеми героями — патриотами России, павшими в Первой мировой войне… Им — вечная память. От них и через них — наша традиция. Их дух жив во всех честных и самоотверженных русских людях, образованных и необразованных, военных и штатских, во всех терпеливых и верных строителей нашей истории. Их духу принадлежит и будущее России».

 

 

Мой дед Иван Зубарев жил на берегу реки Миасс на ЧГРЭС, а неподалеку день и ночь вонял челябинский завод пластмасс.

…Я очень любил деда Ивана. По-крестьянски рассудительный, неторопливый, основательный… Он был доброжелателен, и даже самые суетливые, нервные люди рядом с ним становились добрее и спокойнее. Столяр-краснодеревщик, он целые дни проводил в небольшом сарайчике, оборудованном под мастерскую. Наверное, эта работа сделала его немногословным, но я хорошо понимал деда, мне нравилось его молчание, и его молчанку я воспринимал как игру. Мигнет дед левым глазом — подаю ему рубанок, правым — тащу фуганок, скривит губы под усами — ищу шерхебель, ладонь на верстак — кладу доску, растопыренные пальцы — означали пилу-ножовку, крутанет пальцем у виска — неси коловорот… Еще много чего, что понимали только мы вдвоем. В его клеенчатом рабочем фартуке я всегда находил любимые ириски. Они прекрасно и мучительно склеивали мои зубы.

В мастерскую не проникала химическая вонь завода, ее не пускал запах дерева, а я по аромату стружек научился безошибочно определять, с какой древесиной сегодня работает дед — с теплой сосной, неподатливой березой, благородным кедром, крепким дубом, благоуханной вишней, красивым орехом или белой осиной…

Случайно я увидел, как он достал из‑за божницы тряпицу, развернул… а в ней серебром мягко блеснул крест на георгиевской ленте.

— Что это, дед Иван?

— Не твоего ума дело…

Я впервые услышал от него обидные для себя слова и надул губы.

Чуткая его душа! Он сразу понял мою обиду. Но помедлил. Оторвал у газеты мерный кусочек, обозначил вдоль него прокуренным пальцем ложбинку, аккуратно уложил в нее щепоть желто-зеленой моршанской махры, обвел край языком и склеил. Ловкая и аппетитная вышла у него цигарка! И, не закурив, положил на мое плечо ладонь, крепко пропахшую мебельным лаком.

— Не серчай, Толя, я расскажу. Это вот метка от офицера-австрияки, — он расстегнул пуговицу косоворотки…

Чуть ниже правой ключицы я увидел синюю впадину величиной с пятак — застарелый шрам.

— До революции это было… в мае 1916‑го, во время Брусиловского прорыва, тогда крепко поперли мы немцев. Свалился я в атаке в австрийский окоп… А их офицер глазенки свои нарастопырь и на меня со штыком. Я увернулся и сзади хлоп его прикладом по каске с шишаком… Связал его, а он в крови. Ну, думаю, крепко я угостил австрияку, знать, не выживет! Веду его к своим, а у самого в глазах то круги, то темнота закроет свет… Привел, однако. А он не просто офицерик, а австрийским полковником оказался, очень важный вражина мне под руку попал… Свалился я от потери крови, потому что он меня штыком во время драки проткнул, зараза. Ну а я вгорячах не почуял сразу… Полковник целехонек, кровь‑то на нем моя была… Я выжил, говорили, случайно. Потом наш командир, генерал от кавалерии Алексей Максимович Каледин меня перед строем этим крестом наградил. Георгиевский он называется, очень почетный по тем временам… Правда, сейчас он почему‑то совсем не почетный…, вот и прячу я его за божницей от дурного глаза. Помалкивай только об этом, сынок. Накажу дочери Ираиде, маме твоей, чтоб после моей смерти награду мою тебе отдала. Для вечного хранения!

…Деда Ивана хоронили в красивом гробу из сухого кедра, который он сделал сам для себя за девять лет до своей кончины. Он лежал в нем, словно бы с устатку прилег отдохнуть на мягкие стружки, как это делал в своей мастерской. Лежал умиротворенный, на чистом его лице застыла улыбка, дескать: «Ну вот, все собрались, а что вы суетитесь‑то, ребята?».

Ветер шевелил густые седые волосы и пышные гвардейские усы деда, но не трогал ветер георгиевскую ленту Георгиевского креста, сиявшего на его груди. Прощаясь, люди целовали церковную ленту на меловом высоком лбу деда, многие целовали холодное серебро Георгиевского креста, люди плакали, говорили о нем добрые слова, кто‑то вспомнил, что всю отделку дубом и орехом в Челябинском главпочтамте, что на улице Кирова, сделал он, мастер-краснодеревщик Иван Зубарев, говорили, что еще много чего красивого и доброго сделано его руками.

Только один человек в габардиновом пальто стоял в стороне и равнодушно курил «Казбечину». Потом он подозвал сыновей деда Ивана — дядей Арсения и Парфирия, что‑то долго выговаривал им, а мои дяди-фронтовики не соглашались, горячились… Я лишь услышал отдельные их слова: «Не тебе нам указывать… Это боевой орден! Он получен в боях не за царя, а за Россию!». Мама тоже говорила, но тихо и тихо плакала… А я глотал злые слезы и приготовил камень, чтобы тайком запустить в ненавистную рожу дядьки в габардиновом пальто.

Помню, когда гроб накрывали крышкой, Георгиевского креста на груди моего деда не было (!).

…Прошло много лет (я сам уже давно дед!), но ордена, завещанного мне дедом Иваном, больше никогда не видел. Но я смотрю на фотографию 1916 года, снятую в Варшаве. На ней в венском кресле сидит и улыбается мой молодой дед в солдатской форме. А на гимнастерке мягко сияет серебром его награда — Георгиевский крест, лично врученный прославленным русским офицером, героем Первой мировой войны, генералом от кавалерии Алексеем Максимовичем Калединым.