Конец августа выдался зябким и дождливым. Мы сидели на завалинке тёти Шуры, дул мокрый ветер-тиховей, и скучали. Скучали, потому что остановились все наши игры. Виновником был не дождь. Еще в начале лета Челябинский горпромхоз коммунальщиков пригнал на нашу улицу два экскаватора, и они начали её рвать с двух концов мощными ковшами. Оказывается, по ней на глубине четыре метра должна быть проложена центральная канализационная линия всего Кировского района города.

Экскаваторы вывернули наизнанку жирную красную глину, раскидали её по бокам, а в глубокую канаву были уложены чугунные трубы большого диаметра. И всё прекратилось, а подземные воды и дожди затопили «строительство» едва ли не до самых краёв.

Через канаву, в нескольких местах, проложили узенькие мосточки с хилыми бортиками для переправы. Однажды такой мосточек не выдержал, когда огромная старуха Погнаева с хлебом и молоком переправлялась на нашу сторону из продуктового магазина.

Что было! Гортанные трубные крики, на которые сбежалась едва ли не вся Пионерская. Погнаеву вытащили дяди Боря и Коля с помощью старухиной простыни, что сохла в нашем дворе на её веревке.

— Дьяволы! Сатана нечистая! — орала трубно старуха, садила крепким матом и растирала по лицу мокрую глину. — Я вам покажу искаваторы!

Этот мосток убрали, сделали покрепче, но Погнаева больше не решалась пересекать канаву, делала большой крюк, обходя её на улице Елькина.

Какие уж тут игры, если в канаве утоп общий дворовой любимец — кобелёк Шарик, стали пропадать кошки…

Итак, мы сидели на тёти Шуриной завалинке.

— Ну, нету никакой жизни, — скорбно сказала моя младшая сестра Томка.

— Какая уж, к чертям, жизнь, — отозвалась Надька Москвина, — когда через дорогу сплошь утопное место…

— А, может, попросим у Василия Филипповича досок и сделаем небольшую лодку и будем на ней гонять от Воровского до Елькина, от Елькина до Воровского? Можно ещё и мильтонских пацанов позвать, с каждого будем брать по полтиннику за проезд…, — предложил предприимчивый Лешка Звонарёв.

— Нашли об чём мечтать! — мрачно сказал Ленька Кондратьев, — Через неделю в школу, а они про лодку. — Да её сразу же сопрут эти мильтонские пацаны…

Мы опять стали скучать.

— Ну, чего вы тут сидите, мокрые воробьи? — я узнал голос папы, он в это время возвращался с работы.

— Да вот, дядь Вася, играть‑то негде, — робко отозвался Вадик Ярощук.

— Перерезали нам все игры этой канавой, — угрюмо отозвалась Надька Москвина, вот и тоска нашла…

Папа снял велюровую широкополую шляпу цвета темной зелени, стряхнул с неё дождинки:

— А чего, нельзя что‑нибудь придумать?

— Думаем, думаем, но ничего не придумывается, — хмуро сказал Лешка.

Папа тронул свою густую красивую шевелюру, красиво прикрыл её широкополой шляпой:

— А почему бы вам не организовать театр теней?

— Как?

— Каких теней? — посыпались вопросы.

— Давайте‑ка к нам.

Мама уже топила печь. Она развесила на верёвке вдоль неё наши фуфайки, пальтушки и велела снять обувь.

Папа выдвинул свой большой письменный стол со старинными прибамбасами и выкрутасами, положил на него толстый лист картона, начал рисовать: волк, он был очень похож, но получился очень добрым. Баба Яга вышла страшилищем… Папа дал мне карандаш. Я нарисовал у волка зубы.

— Правильно, Толям! В самый раз у тебя волк! — заорали мне под руку.

У Бабы Яги немного поубавил горб и дал в руки метлу.

— В самую точку! — орали ребята.

Потом на картоне появились Илья Муромец, Змей Горыныч, медведь, крокодил и… Но главное, как трудно приходилось вырезать эти трафареты, а особенно сложные мы вырезали лобзиком. Едва ли не до ночи. Разогнали всех друзей их родители.

Потом я рисовал злодеев и красивых девочек, богатырей и динозавров, отважных и плохих пацанов, советских солдат и фашистов, танков и самолётов, лунатиков и… мертвецов. Ребята старательно вырезали их по контуру, а Вадик казеиновым клеем приклеивал к их силуэтам тонкие длинные палочки. Словом, реквизит был основательный и полностью готов. Директором театра теней и сценаристом единодушно выбрали меня, а ещё я совмещал должности актёра и художника. Папа, который в молодости играл в настоящем городском театре, стал режиссёром-постановщиком и, по своей воле… суфлером. Все остальные — актеры, только Лёшка попросился в кассиры. Проголосовали. «Против» — пять голосов, «за» — шесть. Он стал кассиром.

…Лёшка тотчас развил бурную деятельность: нарезал из тетрадных корочек билеты, написал на них цену — для детей 10 копеек, для взрослых — 20. За это мы его едва не выперли из кассиров. Проголосовали: «выпереть» — 5, против — 6 голосов. Под нашим нажимом Лёшка снизил цену вдвое: для детей — 5, для взрослых — 10, и тут же объявил, что премьера спектакля будет бесплатной.

Провели несколько репетиций, а в субботу вечером было решено дать первый спектакль. В проёме кухни и комнаты натянули чистую и слегка влажную простыню. Когда она высохла, морщинок не стало, а чтобы по ту сторону экрана актеры были невидимы, ниже простыни повесили байковое одеяло. На большой кухне поставили все табуретки и стулья, что удалось собрать у соседей.

Мы, актеры, скрылись за экраном, там включили папину настольную лампу, несколько трофейных фонариков. На кухне шёл говор, все места были заняты, а которым не хватило сидений, стояли.

— Внимание! — скомандовал громовым голосом папа. — Начинается премьера спектакля!

В алую пасть патефона папа поставил пластинку, в тишине зазвучала легкая музыкальная прелюдия Шопена. (Когда папа был в хорошем настроении, он всегда ставил эту пластинку). И мы начали сказку про репу…

— Посадил дед репу. Выросла она большая-пребольшая. Пошел дед репку рвать. Тянет-потянет, вытянуть не может, — выразительно рассказывал папа…

Потом вступила Надька:

— Кхе, кхе, кхе, — она своим угрюмым голосом играла деда.

— Ты гляди‑ка, Надька моя! — встрепенулась соседка Москвина.

На неё зашикали, слушали, затаив дыханье. По светлому экрану бродили четкие чёрные силуэты «бабки», внучки», «жучки»…

— Тянут-потянут, вытянуть не могут…

Конец сказки встретили громкими аплодисментами.

Потом на одном дыхании мы по моему сценарию сыграли короткую пьесу о взятии Берлина, которую то и дело сопровождали восторженные выкрики старухи Погнаевой:

— Так их! Так их! Дави фрицев-засранцев!

Потом… Расходились поздно, устало переговариваясь и растаскивая свои табуретки.

— Ты гляди‑ка, это всё Василь Филиппович и его Толям задумали! Ну и артисты!

Так мы и играли потом, так мы тоску победили, потому что у нас появилась новая игра.