Натужно бухтит двигатель. На красном своём «Запорожце» к мастерской лихо подкатывает Ваня Жуков.
Резко открыв дверцу, бросает наземь доску с четырьмя колёсиками, пристёгивает к ней своё крепкое тело и, отталкиваясь скруглёнными деревяшками, подбирается к крыльцу.
Подтягиваясь на нижних проёмах перил, боком поднимается по ступеням. Одаривая меня улыбкой счастливого человека, здоровается, поправляет нательный крест, высунувшийся в прореху сорочки, интересуется здоровьем жены и, почуяв участливого собеседника, окунает меня в реку своего бедолажного бытия.
Знакомы с юности, когда он ещё был непобедимым стайером, бегуном на длинные дистанции. Теперь встречаемся редко, только когда у него часы сломаются.
— Ты веришь, я ведь бизнесом подзанялся, — зачастил он, улыбаясь, — коров держу, целое стадо, аж три головы. Жена доит — я пасу на «Запоре», кобель помогает, такая умная псина. Я посигналю, он тявкать на коров начинает и чужих не подпускает. За молоком — очередь. Конкурентов-то нет. В посёлке одни старушки немощные остались, им уже не до коров, в огородах ещё маненько ковыряются… Зато дачников привалило, вот на них и выезжаю, выгодное дело. У тебя детей-то так и двое?
— Да, а куда их больше? — отвечаю.
— А я троих пацанов настрогал, — хохочет он, — старшему восьмой пошёл, уже помогает. Мы с ним и рулевые тяги заменили, и двигун перебрали… Смышленый, весь в меня. Ничего, жить можно.
Широко улыбнулся, блеснув перламутром зубов, подмигнув правым глазом:
— А я к тебе по делу. Изладь-ка мне «Молнию», от бати достались. Его к юбилею Победы презентовали, вишь, орден на крышке сияет. Когда меня с Афгана… без ног привезли, он сильно занемог, мучился, переживал, а потом, когда мне «инвалидку» бесплатную пригнали, вроде оклемался. Брёвен подкупил, прируб к дому сделал, крышу перекрыл, а как-то раз прилёг после обеда отдохнуть, уснул и не проснулся. Говорят, лёгкая смерть. Ему, может, и легко, а нам-то каково?
С минуту помолчал, кинул на меня быстрый взгляд озорных глаз:
— А чё помрачнел-то, насупился? Не грусти-и-и. Пока живы, радоваться надо. Приезжай ко мне на Золотую Сопку, песни попоём, ты ж солист... Ребят моих помянем.
Он помолчал и осёкшимся голосом продолжил:
— Всех положили. Один я остался от всего взвода. Без сознания, весь в крови, но живой… Думаю, вот этот крестик серебряный и спас меня… Тогда, ещё в учебке, мать на присягу в Чебаркуль приезжала, надела его на меня. Он и Саланг со мною прошёл, и госпиталь… Теперь вот и маманя к отцу ушла…
Мне показалось, что в глазах его блеснули слёзы, но через миг Иван вскинул голову, остановил на мне долгий немигающий взгляд:
— Я опять тебя расстроил, прости. Не хотел. Ей-богу, не хотел. Протянул мне руку, крепко пожал и уже весело молвил:
— Ну, я полетел к своим бодёнышкам. Мальцы там остались, молотобойцы мои. Приезжай!
И вот так всегда. Ни хмурым, ни ноющим я его никогда не видел. Только Елизавета, его многострадальная «половинушка», как он ласково её называл, сморённая чугунной усталостью, сквозь чуткую материнскую дрёму слышала ночами натужные стоны своего Иванушки.
Адовым огнём горела поясница, нестерпимо ныли пальцы ног. Ни погладить, ни потрогать, ни защитить их от боли он не мог. Их просто не было, а они болели.
Порой он сам себе казался никчёмным обрубком, жалкой култышкой, но проходила ночь, наступало утро, и все видели весёлого, могутного ЧЕЛОВЕКА!
Павел Хрипко
Другие рассказы Троицких писателей здесь.
Реклама
