Октябрьский день был ароматен и чист, как лимонная корка, высушенная солнцем. Мы сидели с Рябинкиным на лавочке под старой раскоряженной грушей. Расслабившись, млели. Каждый думал о своем: я — о том, что вот минуло еще одно суматошное садовое лето, и теперь можно опять сесть за письменный стол; дед, сдвинув на затылок всепогодную каракулевую фуражку, задрал в небо розовый нос-рубильник, он мечтал увидеть в загустевшем синевой небе журавлиный клин, вчера один, роняя хрустальные крики, торжественно проплыл над оглохшими садами. А может, вслед за ним и другие потянут?

Крепкий винный запах перезревших плодов пьянил голову, гниющие груши большим толстым ковром окружали ствол дерева.

— Хоть соленым огурцом закусывай, — сказал дед, — хош, друган, я мигом за огурцами слетаю, у меня в аккурат в погребце банка малосольных припасена. Посидим, похрустим маленько…

— Не надо, давай помолчим.

Дед молчал не более минуты.

— Ну и транжира ты, Анатолий. Глянь, душа-груша тебе родила, а ты, получается, обратно все в землю, коту под хвост?

Он снял фуражку, посмотрел в верхушку дерева, там еще покачивались на легком ветру «лампочки-стоваттки» — уцелевшие тяжелые золотистые груши.

— Балда ты, друган, позвал бы, наконец, Марь Паловну Каблукову, она свиней держит, глядишь, и слопали бы хрюшки в один присест весь твой опад.

Он ударил по морщинистому стволу кулаком:

— А знаш…, — он не закончил фразу. «Лампочка-стоваттка», сорвавшись с ветки, крепко ударила его по розовой лысине и растеклась по ней медовым соком.

— Вот тебе и клюква! — охнул дед. — Понимаш ли, слова не скажи. — Он вытер лысину носовым платком, откусил разбитую грушу. — Вкуснятина — чистый сахар! Марь Паловных свиней за уши не оттащишь… Жила ты, друган, ни себе, ни людям!

— Да иди ты к свиньям! — не выдержал я. — К этим, которые «Марь Паловны». Знаешь ли, сколько лет моей груше?

Рябинкин распахнул васильковые глаза, оценивающе оглядел дерево от верхушки до морщинистого комля.

— Двадцать пять лет! — ответил дед, словно припечатал.

— Пятьдесят пять! — торжествовал я. — Не угадал, садовая твоя голова, мы с отцом ее в 1952 году посадили.

— Ох, ты и мастер пули отливать, Анатолий. Где энто видано, чтобы груша столько жила? У Меня вон двадцать лет протянула и гигнула к чертям, до самой сердцевины прогнила. И у Семенчука, и у Копейкина тоже…

— Свиней Марь Паловны опадом груши всем гуртом кормили?

— А то как же, — все подчистую, под грабельки, вместе с листом собирали.

— Ну и обалдуи! Дерево старается, гонит в плоды питательные вещества, а вы их свиньям на корм. Вот и оскудела ваша земля, и пропали груши.

— А у тебя чего живет? — озадаченно спросил дед.

— Я беру у груши столько, сколько могу съесть, а остальное — опад тот самый — листом палым и землей присыпаю, вот и живет у меня старушка и родит каждый год, как молодая. Эх, огурчиком бы сейчас похрустеть!

— Малосольным? — оживился дед. — Так я сейчас мигом за банкой слетаю и Семенчука кликну, у него, знаю, медовуха есть!

— Не хочу малосольного, не хочу медовухи. Мне бы сейчас молоденького, с грядки, в пупырышках. Ножом бы его пополам — хрясь, солью присыпал и с черным хлебом… хрусть, хрусть…

— Пошли, друган, ко мне, я тебя с грядки, в пупырышках угощу…

Я посмотрел на деда: точно, дурит старик, — теплицы у него нет, а земля по утрам уже не раз посверкивала робким инеем.

Сад Рябинкина по‑осеннему прибран и ухожен, лишь на делянке, отведенной под огород, тщательно перекопанной, совершенно дико торчал островком чертополох, едва ли ни в человеческий рост вымахала лебеда, раскинул полуметровые листья лопухи.

— Для развода сорняки оставил? — съехидничал я.

Дед не ответил, сунул руку в сорняковые джунгли, пошарил, пошарил и вытащил… два молоденьких огурчика в пупырышках!

— Откуда? — изумился я.

— От верблюда, — сказал дед. — А ну, Анатолий, сунь‑ка руку в энту тьму-таракань.

Я сунул руку в сорняковую чащобу и… (вот диво‑то!) там было тепло и тихо, и еще я увидел в «тьму-таракане» угольчатые шершавые листья сочной огуречной ботвы с крепенькими темно-зелеными огурчиками в детских пупырышках.

Огурцы были сочны и ароматны, как арбуз среди лютой зимы. Мы хрустели, а Рябинкин, важно сдвинув на нос-рубильник каракулевую фуражку, рассказывал.

— Я ведь как раньше огурцы садил: полол-поливал, полол-поливал, потом подвязывал плети, потом то мучнистая роса, то клещ навалится, — словом, как у всех, — хлопот полон рот. А два года назад экс…экскременты начал делать.

— Чего, чего?

— Эх, ты, друган, а еще писателем слывешь, — с укоризною вздохнул дед, — экскремент, значится, — я опыт делаю. Вспомнил, как огурцы моя матушка садила. Полола всходы до тех пор пока огурец три листика не выбросит. Потом — шабаш. Огурцы растут, а вслед за ними сорняки прут, и так энто у них дружно получается: в зной сорняк огуречные плети прикрывает, и ни клещ, ни мучнистая роса их не берет, — какой же дурень в такую чащобу полезет? И сырость в земле вместе они лучше держат. А когда заморозок падет, — сорняк его на себя принимает и огуречные плети защищает. Сентябрь, у садоводов огуречная ботва померла, а я и в октябре в пупырышках лопаю. Энто мой первый секрет. Пошли, Анатолий в дом, там у меня чай в термосе и сливянка-наливочка есть.

Дом деда походил на коробку от импортных сигарет. Он был наскоро сколочен из ящичной тары — фанеры и картона, обклеен изнутри древними ДОСААФ-скими плакатами.

Темные сенцы завалены капустой. Но странная эта была капуста. Каждый кочан туго обтягивал… чулок? Ну, да, чулок, вон и пятка висит мешочком.

— На хранение упаковал? — спросил я деда растерянно.

Рябинкин хитро брызнул синими глазками.

— Анатолий, ты свою капусту ядами травил?

— Три раза против бабочки опрыскивал.

— И все равно в дырьях?

— В дырьях.

— А у меня гляди…, — он стянул с кочана чулок, большим ножом с трудом развалил его на сахарно-белые половины. Они были сочны и девственно чисты — ни одной червоточины!

— И заметь, друган, я без ядовитой химии обхожусь. Только начинает кочанчик завязываться, я на нем чулок завязываю. Качан наливается, а чулок ему не помеха, тянется и надежно от бабочки-капустницы, от всех чертей-плодожоров охраняет. Для того старые бабьи колготки, чулки годятся… Второй секрет тебе рассказал.

В комнате я ахнул от удивления: в углу, прямо на полу, лежала большая куча крупной черно-сизой сливы. Как… как это? В наших садах садоводы уже давно отказались он нее: слива не могла противостоять натиску тли, не помогали самые совершенные средства борьбы с этой тварью.

Дед удовлетворенно крякнул:

— Энто мой третий экскремент. Я, Анатолий, тоже чуть было не извел под корень всю сливу. Потом прочитал в «Урожайной газете», что виной всему черные муравьи, дескать, они для своего прокорма растаскивают тлю, потом доят их словно коров на лугу. В газете совет прочитал: мол, надо их сахарным сиропом заманить в бутылку, а когда мураши набьются в нее видимо-невидимо, закрыть пробкой… и вот тебе им братская могила.

Попробовал я энтот опыт, вроде помогло. Но ненадолго, через неделю другие мураши объявились, то ли от Бори Кныша, то ли с другого участка пришли, прознав, что место не занято. Они, собаки, еще злее моих родных мурашей оказались.

Тогда я новый экскремент начал делать. Зачем, думаю, им братскую могилу устраивать? Пущай себе живут, а я их кормить стану. Положил под каждую сливу бутылку с сиропом и помалу добавляю в них прошлогоднего варенья. Обленились мураши, зачем им по веткам‑то лазить, пятки мозолить, коли вот она еда, прямо у порога, и перестали вредительствовать, тлю по сливам растаскивать.

— Выходит, дед, ты разведением муравьев занялся?

— Ну, что ты, друган! Заметил как‑то, чужие мураши попытались, было, около дармовщины поселиться… Мои новые мураши на них в атаку пошли всей дивизией, цельный бой у них вышел, не бой, а Мамаево побоище. Задали мои мураши трепку чужакам, убрались они восвояси. Вот тебе, Анатолий и разведение… Каждая божья тварь свой дом и кусок хлеба пуще глаза стережет. С тех самых пор оправились мои сливы и стали исправно родить. А с мурашами я в мире живу, помалу им прикорм даю.

…Мы выпили тягучей, как свежий мед, сливянки, закусили сладкими черно-сизыми сливами, разомлели. Я прилег на старый диван, похожий на спину двугорбого верблюда, сквозь дремоту, вполуха, слушал воркотню деда.

— Я, друган, мою соседку Надю Павлухину от тиберкулеза спас. Понимаш ли, один добрый человек рецепт подсказал. Надо для того жуков-колорадов собрать, в духовке подсушить, ровно семечки и — в кофемолку… На один прием чайную ложку жучьего порошка с молоком натощак… Ужас, как помогает. Врачи после того лечения руками развели и чахотку у Нади сняли к чертям. Энто следующий мой секрет…

Я спал на «двугорбом верблюде», но и сквозь этот зыбкий сон слышал, как на чердаке гомонят и ссорятся, устраиваясь на ночевку, воробьи. Уходил еще один тихий день октября.