7 ноября 1989 г.Я хорошо помнил наказ секретаря парткома завода Пысарчука накануне:
— Столяров, ты — заядлый нарушитель дисциплины, потому…
— Да вы чего, Микола Иваныч, ведь я…
Секретарь не слушал моих оправданий.
— Повторяю, в случае неявки или опоздания на демонстрацию получишь партийный выговор. Человек большой и громогласный, с лысым квадратным черепом и повадками старшины роты, он был прямолинеен, как шеренга в парадном строю.
— Никаких «я»! Явиться к началу сбора!
Конечно, я опоздал. Опоздал к распитию первой бутылки водки, которую мужики из нашего отдела уже прикончили в подворотне и теперь, весело хмелея, хрустели соленым огурцом.
— Ну вот, Анатолий, к разминке не успел, — укоризненно сказал инженер отдела и по совместительству геликон-бас заводского духового оркестра Николай Ватагин.
— А мы сейчас это поправим! — сказал техник Женя Чекушкин, он же — альтовая труба оркестра и щелкнул ногтем по чекушке. — Будешь из горла?
Я замялся, потому что «из горла» никогда не пил. Но «духоперы» насели на меня и стали негромко скандировать:
— Толя, пей! Толя, пей!…
В подворотне, на крыльцо, вылезла древняя старуха:
— Эт-та что, ребяты, Первый Май отмечаете?
— Да нет, мать, Новый год справляем, — пошутил Сашка Зальцман, малый барабан.
Старуха вытянула руку: на ее сморщенную ладошку упали снеговые перья.
— И вправду…, — она помедлила, посмотрела в нахмуренное лохматое небо. — А с закуской‑то у вас, ребяты, туго… Хотите сала?
Ее нежно-розовое сало на суповой тарелке крепко и замечательно отдавало чесноком, черным перцем, а поверх густо, но в меру было присыпано еще и красным перцем. Налили старухе. Она по‑молодецки хряпнула… Во двор вошел Пысарчук.
— Пьете, черти?
— Ты чего, сынок? — сказала старуха, прикрыв рот темной ладошкой. — Только закусывают поманеньку… На улке холод, самый раз под Новый год, а сало мое хорошо душу греет. Хошь спробовать?
Секретарь выхватил приличный шматок, бросил его в рот. Челюсти его задвигались мерно и мощно, лицо светилось вожделением.
— Да, мать, это не сало, а кусок счастья, — но тут же посуровел. — А ну, марш в колонну! — Он заграбастал еще несколько кусков с тарелки... —Спасибо, мать, сразу от души отлегли заботы…
Воодушевленные, мы заняли свои места в колонне. А мне опять сунули древко с портретом Горбачева. Он поглядывал на нас сверху строго и назидательно и, казалось, ему было наплевать, что где‑то далеко впереди случилась заминка, и вот теперь мы мерзнем под пронизывающим холодным ветром вперемежку с дождем и снегом.
В колонну шаровой молнией вкатилась старший мастер инструментального цеха круглая и шумливая Аня Ишмуратова. Она уже побывала на центральной площади и возмущенно рассказывала, как мимо трибун в шортах и белых рубашках на голое тело шли пионеры… Как мама одной из девочек накинула свою кофту на плечи дочери, но ее тут же вывела из общей колонны учительница, потому что… «не по форме». А ребятишки с синими губами и коленками шли, отдавая салют трибуне, где дяди и тети были одеты совсем по‑зимнему.
— Толя, — дыхнула на меня спиртным Люся Клюева, секретарь конструкторского отдела, — скажи, а чего у этого деятеля нет на башке Америки?
Люся вскинула озорные глаза вверх, я тоже поднял голову. Люся смотрела на портрет Горбачева. Мать честная! Она была права: на парадном портрете президента, на его башке не было большого родимого пятна в форме материка Северная Америка!
Вокруг моего портрета с президентом на палке немедленно собралась кучка демонстрантов, начались дебаты.
— Это штамп американского шпиона, — сказал штамповщик Эдя Лузин, он был «под мухой» и оглянулся.
Позади чекистов не было, были только свои — заводские.
— Ты чего, Эдя, в штаны наложил? Чего бояться? Устали бояться! Пусть этот американский прихвостень боится нашего гнева! — Мы переглянулись, потому что впервые видели такой разъяренной нашего бухгалтера, вдовую Фаю Ахметшину, — безобидную и кроткую, мать троих детей. — Его бы в очередь, паразита горбатого, затолкать, в магазин, где полки пустые и продавщицы охраняют весы, чтобы не сперли! Какой же он, Анатолий, у тебя сытый на портрете!
Тугой сырой ветер нещадно сек наши лица, транспаранты, знамена и рожи членов политбюро, которые секретарь парткома вручил «под особую ответственность особо доверенным лицам».
Через два квартала бодрым шагом надолго встали напротив приземистого дома, едва ли не до самых окон вросшего в выщербленный асфальт.
— Я к тете Власихе, — сказал Коля-геликон, — а ну, ребята, гони гроши…
Мы вывернули карманы, а Коля взамен принес из приземистого дома две бутылки самогона и связку вяленых окуней.
— Освежимся?
— Об чем говорить!
Первач был силен, пился только на выдохе и хорошо «освежал» голову. А окуни — показяблены и тверды, как кости кистеперой рыбы из силурийской эры. Немедленно появился Пысарчук. Подергал большим хрящеватым носом:
— Пьете, черти?
— Ну, пьем, — с пьяным вызовом сказал Женя-альтовая труба. — Будешь из горла?
Секретарь затравленно оглянулся.
— Люди же кругом, неудобно…
— Неудобно на потолке спать…
— Почему это?
— Одеяло спадывает, — глубокомысленно изрек Коля-геликон, — ты же замерз до соплей. Хряпни!
Секретаря парткома прикрыли плащом. Он заученно, на выдохе, «хряпнул». Через минуту повеселел и пошел наводить порядок в изрядно повеселевшей праздничной колонне.
В шесть утра поет петух,
В восемь — Пугачева.
Магазин закрыт до двух,
Ключ — у Горбачева!
Отплясывала под гармонь раскрасневшаяся Ольга Сдобнова — фрезеровщик и передовик инструментального цеха.
— Ты чего? Сдурела насовсем? А ну, смени пластинку! — приказал Пысарчук. — Вона, как хорошо поет Махан.
«Махан» — знаменитый на весь СССР мясокомбинат. Его праздничная колонна, как один — сытые холеные мужики и бабы — тоже были навеселе. Вразнобой они орали:
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути!
В коммунистической бригаде,
С нами Ленин впереди!
Но рванула наша гармошка, ее поддержал перламутровый баян Вани-сварщика.
На недельку, до второго
Закопаем Горбачева,
Откопаем Брежнева,
Будем пить по‑прежнему!
«Махан» — колонна пристроилась справа от нашей и явно стремилась обойти нас, вклиниться впереди.
— Поднажмем, товарищи! — зычно скомандовал Пысарчук.
Мы «поднажали» так, что нечаянно вперлись в хилую колонну швейной фабрики.
— Швейники, даешь штаны! Даешь рубахи!
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина…
Пели навзрыд захмелевшие швейники. Мой портрет Горбачева сцепился с портретом Ельцина. Дернули… Горбачев упал на мокрый асфальт, и тут кто‑то наступил на портрет.
Немедленно, словно из асфальта, вырос секретарь парткома. Ахнул.
— Ну, что же ты, Анатолий, президента не уберег?! Объявляю выговор!
На лице Горбачева отпечатался женский след, а шпилька каблучка проткнула ему глаз.
Пысарчук повертел портрет.
— Срам‑то какой…
— А ты ему морду снегом умой, — мрачно посоветовал Коля-геликон.
— А глаз? — растерялся секретарь.
Коля пошарил в кармане, протянул старый автобусный билет.
— Зачем?
— Ты ему на выбитый глаз прилепи, неудобно как‑то… президент одноглазый…
В колонне заржали.
— Засунь его куда‑нибудь, Анатолий, — конфузясь, сказал секретарь.
— Сам засунь хоть куда, ты же партком…
Пысарчук отошел к забору палисадника и, оглянувшись, воровато сунул президента в щель между штакетин.
— Столяров, запомни место. На обратном пути забери для ремонта.
— Прямо‑таки и разбежался! Не моя это вина, ты же сказал: «поднажмем…», вот и «поднажали»…
С остановками, с песнями и плясками, с питьем и матюками вполголоса праздничные колонны ползли к центральной площади. Льдистый норд-ветер лез за шиворот, проникал в рукава, но водка хорошо грела, и на душе от нее становилось то сумрачно, то радостно.
Ие-е…хты, ах, ты,
Все мы космонавты…
С подвизгом повторял одну и ту же фразу чей‑то пьяный голос… А это уже поют у швейников (у нас, видно, наслушались!):
Спасибо партии родной
И Горбачеву лично!
Мой трезвый муж пришел домой
И… вылюбил отлично!
Снег, снег с дождем… Разноцветные шары над головами сморщились, на лица женщин с них капает паршивая китайская краска, и, кажется, будто наши женщины плачут разноцветными слезами.
— Да бросьте, девчата, эти штопаные презервативы! — кричит ветеран войны, бывшая фронтовая медицинская сестра Таисия Ивановна.
Мне кажется, она тоже под хмельком…
Центральная площадь.
Объевшимся ужом мы втягиваемся на нее.
— По площади идет колонна станкостроителей, создателей уникальных сверхточных станков! — орет трибуна. — Да здравствует Великий день Октября! Ура!!!
Мы не орем в ответ. У нас замешательство, потому что около самой трибуны я увидел, как покачнулся и рухнул дубом Коля Ватагин, завинченный в большую трубу-геликон. Коля в толпе стал ползать на коленках.
— Где мундштук? Где,…твою мать, мой мундштук от трубы?!
На Колю наступил Женя Чекушкин, — тоже упал. На Женю — Ася Клюева, на Асю… Словом, получилась хорошая свалка-заварушка. Только Пысарчук бегал вокруг нее и шипел Змеем-Горынычем:
— А ну, встать, мундштуки-мудаки! Вставай, говорю! Разлеглись, понимаешь, на самом виду, мечта ментовская!
— Ура… Ура! — кто‑то одиноко и неуверенно отозвался позади нашей колонны.
Зрители на площади корчились от смеха… На трибуне ошарашенно молчали…
— На площадь вступает, — кто‑то на трибуне наконец пришел в себя, — колонна мясокомбината! С праздником, товарищи, ура!!!
Это «Махан» — колонна… Она лихо обошла нас, она пела:
Будет людям счастье,
Счастье на века!…
— Я вам покажу «счастье»! — подпрыгивал и носился вокруг нашей ползучей свалки Пысарчук. — Партбилеты на стол! К чертовой матери! Засранцы, духоперы!
…За площадью нас ожидал грузовик. Мы побросали в кузов плакаты и знамена, поверх — членов политбюро, на них ногами вперед возложили вдрымаган пьяного Колю-геликона без мундштука, рядом с ним усадили Женю Чекушкина-альтовую трубу и штамповщика Эдю Лузина, в кабину затолкали шумливую Валю Ишмуратову… Домой!
Тронулись. Пока не скрылись за поворотом, из кузова неслось:
Когда фонарики качаются ночные,
И вы на улицу боитесь выходить,
Я из пивной иду…
Партбилеты у нас остались, потому что партии самой не стало. Мундштук не нашли, и Коля Ватагин от огорчения забросил геликон, взял басовый трамбон. Теперь они с Женей Чекушкиным-альтовой трубой и Сашкой Зальцманом-малый барабан подрабатывают «духоперами» на похоронах. Станкозавод обанкротили и разорили московские бизнесмены. Пысарчук? Через пару лет он стал крупным предпринимателем.
Анатолий Столяров,
Член союза писателей России
Троицкая афиша
