- Какой длинный день, - глядя в окно тоскующими, печальными глазами, подумала   Илларионовна.

 

На подоконнике, среди прочих склянок, стояла зелёная бутыль. Тёмные, со вздутыми венами, изработанные, чуть дрожащие руки старой женщины, потянулись к ней. Через стекло еле читалась затёртая надпись «сирень». 

От непогоды ныли все суставы, особенно в коленях.  Их выворачивало так, что она, стискивая зубы, задерживала дыхание.  Коротко стриженные седые волосы прикрывала пушистая коричневая шаль. Две вязаные шерстяные кофты и носки из собачьей шерсти не давали ощущения тепла. Отопление уже отключили. Зябко и неуютно было на душе хозяйки.

 

Она осторожно поставила перед собой настойку на табуретку, присела на стул, отлила на ладонь и медленно начала втирать в ноющие суставы, приговаривая:

- «Откуда боли пришли, туда и подите!».

 

Присела на диван. На компрессы положила пуховую подушку, прикрыв сверху верблюжьим пледом. Поцеловала свой нательный крест и медленно произнесла:

- «Кресту святому во веки вечные бывать,

А мне, рабе Татьяне, ни хвори, ни боли не видать!».

- Кажется отпускает, - немного полежав, заметила она.

Не успела порадоваться страдалица, как резкий звонок в дверь, заставил невольно вздрогнуть. Согнувшись, придерживая полотенца на коленях, она стала продвигаться к двери. Открыв её, присела на стульчик у входа.

- Бабуля привет! – с шумом ввалился растрёпанный правнук Антошка.

 

Поток свежего весеннего воздуха взбодрил бабушку. Третьеклассник с грохотом  откинул портфель и  юркнул на кухню. Там всегда на столе в вазочке лежали сладости. Набив рот печеньками, разворачивая конфету, он затараторил. Не слушая, бабушка любовалась его озорными глазками, тихо сказала:

- Яблочко в буфете возьми.

- Послезавтра день Победы! - вытирая о свитер яблоко, с радостью доложил Антон.

- Чтобы бабушкам и дедушкам было весело, их приглашают в школу. Ты же была на войне? Фрицев видела? Расскажешь?

 

Бабушка притянула к себе правнука, потрепала его за чуб, погладила по румяной щёчке.

- Я же не воевала, что я могу… Вы про войну больше моего знаете, - с грустью промолвила она. Смахивая слезинки, вдруг повеселела:

- Какое у вас счастливое детство, – перекрестившись, добавила: 

- Помоги вам Боже!

 

На пороге Антон обернулся, нежно посмотрел на любимую бабушку, добавил:

- Бабуль, я за тобой зайду, вместе пойдём.

 

Илларионовна перекрестила правнука со словами:

- С Богом! Мой золотой!

 

Проводив Антошку, потихонечку, придерживая компрессы, она добралась до дивана, отдышалась. Вновь закутала ноги, и неожиданно в голове её зазвучала любимая старинная песня:

- «Сховалося солнце за степом, ветры за ветрами гудют»…

 

- А ведь и у неё было детство до войны, - подумалось ей, - солнечное, безмятежное, весёлое, хоть и детдомовское. Была, чуть старше Антоши.

 

Сквозь дрёму, ярко всплыл в памяти их красивый детский дом.

 

Огромный особняк на Украине с высоченными колонами. Бывшая усадьба местного помещика стала приютом для сирот. В райском саду среди ароматных цветов росли дети, потерявшие заботу родителей.  Новогодние утренники проводили в огромном зале, где ёлка до потолка, портрет вождя во всё окно и хороводы в три кольца. Каждый получал подарок, говорили, что от Сталина.

 

Вместе с подружкой Лариской, снежинками порхали хохоча, вокруг высокого нарядного дерева. И пусть, через марлю просвечивали протёртые локотки кофточек и заплатки на юбочках, они были счастливы в своих картонных коронах. Обе были певуньями, мастерицами.  Бегая по парку, дразнили друг друга:

- Лариска - Ириска!

- Танюшка - Ватрушка!

 

Как-то, Таня нашла кусок обрезанной доски, сделала рамочку и вставила портрет  товарища Сталина.

- Бога нет, а Сталин есть! – с уважением сказала она.

 

Закончив четвёртый класс, им пришлось забыть о своём беспечном детстве навсегда. Война чёрной линией перечеркнула его. Детский дом спешно готовился к эвакуации. Девочки вышивали имена на наволочках и укладывали в них тёплые вещи для младших.  Таня взяла с собой любимый портрет вождя и тряпичную куклу.  

 

Подъезжали грузовики и усаживали детей. В один из них Таня и Лариса сели на свои вещи рядом. Воспитательница Клавдия Петровна, сдерживая слёзы, успокаивала ребят:

- Нас чекають на Урале, скоро будэмо.

 

В углу стояла фляга с водой. На цепочке, нервно позвякивала алюминиевая кружка. Ехали недолго.

- От и станция, - волнуясь, сообщила сопровождающая.

 

На перроне их ожидал длиннющий состав. Детей сразу разместили в дощатые вагоны…

 

Прервав нахлынувшие воспоминания, кряхтя, и тяжко вздыхая, Илларионовна поднялась, снимая компрессы с ног. За окном густым покрывалом опускались сумерки. Она поставила чайник на плиту и заварила чай. Кухню окутал духмяный аромат душицы и жасмина. Ей вспомнился тот, застывший страх прошлого, как-то надо было успокоить своё истерзанное сердце. Чай отвлёк ненадолго, картины прошлого опять вернулись.

 

…От быстрой езды вагон покачивало, слышался тревожный гудок паровоза. Таня прошла по холодному полу в передний угол и села на свою наволочку. Детей в вагоне было много. Она поёживалась от тесноты в груди, тревожное чувство не покидало её ни на минуту.

 

- Сталин обязательно поможет, - шептала она, успокаивая себя… 

Мелкая дрожь в теле не унималась:

- Скорийше б ихаты! 

 

У входа, вдоль задней стены, на ящиках сидели три женщины. В углу фляга с водой, три холщовых мешка с продуктами. Сбоку высокое узкое окно, из которого можно было увидеть проплывающие станции, столбы да яркие летние звёзды. Женщины по очереди читали детям книжки. Незаметно, крестясь молились. Иногда в детские ладошки попадали сухарики, изюм и орешки. На станциях флягу заполняли водой, получали хлеб и одеяла. Детей укачивало, из сна они снова уходили в сон. Таня, чтобы успокоиться, рисовала в блокноте узоры. Она много слышала про фашистов, что они не жалеют никого. Долгая тревога сморила и её…

 

Илларионовна очнулась, пришла в себя. Боль стала возвращаться. Прошлое растворилось.

- Чёй-то я, клюшка старая, рассупонилась, - поругала она себя и вернулась к дивану. Помяла больные колени, прилегла. Закрыв глаза, не смогла отвязаться от страшных воспоминаний, которые являлись во снах всю жизнь.

 

…Ту-ту, ту-ту – убаюкивающие звуки поезда усыпили всех. Таня проснулась от непонятного шума. Он становился всё громче и страшнее.

- Самолёты! – закричал кто-то.

 

Ужасный рокот моторов, летящих над ними самолётов, взрывы бомб справа и слева, парализовали находящихся в вагоне. Таня достала из-под себя мешок и прижала к груди. Вдруг, страшный грохот потряс вагон, навалилась тишина, и крепко сдавила голову. Чёрный дым заполнил гарью всё. Трудно было дышать. Девочка сжалась в комок и уткнулась в наволочку. Дым, как туман горючий, начал рассеиваться.

 

Татьяна пришла в себя и огляделась.  Мешков с продуктами, стоящих в углу, не было. Фляги с водой тоже не было, да и самого угла не было. Тётенек, сидящих у задней стены, тоже не было. Вместо задней стены вагона зияла брешь. Она глянула на свою обгорелую наволочку. Из неё торчал портрет улыбающегося Сталина с острым куском железа, застрявшего в деревянной рамке.

 

- Я знала, что он меня спасёт… - невольно прошептала она сама себе.

Таня обвела взглядом уцелевшую часть вагона, постаралась поднять неподвижных детей. Лариса дёргала её за руку и что-то кричала, но Таня, хватаясь за голову, ничего не слышала. Дым рассеялся полностью, и она увидела, стремительно убегающие вдаль рельсы. Поезд продолжал движение. От слабости она провалилась в забытьё.

 

… И теперь снова сильная головная боль, как тогда после бомбёжки, вернулась к Илларионовне вместе с памятью.

 

- Божечки, да что же это! – испугано встрепенулась, глотая таблетки. Она пересела в кресло, но чудовищная картина событий, взволновала её до глубины души.

 

…Маленькая девочка очнулась от резкого рывка. Поезд замер. Непонятные звуки холодом доходили до её сознания. Немецкая речь пугала.

- Немцы… - догадалась она.

Лариса и Таня прижались к друг другу. Несколько выживших детей подползли к ним в угол. Они, как замороженные воробушки, ждали смерти. К обгорелому вагону  подошёл крупный немецкий солдат. Он улыбнулся, ощерив желтоватые, крупные лошадиные зубы, обратился к детям:

 

- Энен флин энон рам, - потом добавил на ломаном русском и поманил пальцем:

- Ангел лететь быстро!

 

Фашист был рад живому трофею…

 

Шаркая ногами, Илларионовна подошла к окну. Ветер стих. Звёздочки беспечно перемигивались с друг другом. Мелодия родной песни пришла ей на ум, и чтобы успокоиться, она тихо, почти неслышно, запела:

 

- «Ой хмелю, ож мий хмелю, хмелю зелененький. Де ж ты, хмелю зиму зимовав, тай не развивався?».

 

В тёмном стекле окна она снова увидела того, со страшной улыбкой, первого фашиста. И много других, стоящих на станции в оцеплении по периметру. Детей из передних вагонов выбрасывали, как щенков, и раскидывали по грузовикам. В кузове, где сидели Таня с Ларисой, крепко держась друг за друга, по углам устроились автоматчики. 

 

Один из них с сочувствием смотрел на беззащитных ребятишек, возможно у него самого была такая же крохотная дочурка. Остальные гоготали и откровенно радовались, ведь сколько крови раненым доставят они для великой Германии! В отгороженном отсеке вагона, на трухлявой соломе, как скот перевозили детей. Два охранника на станциях получали воду и «паёк». Дети ехали почти в полной темноте без свежего  воздуха. Один охранник всё время надоедливо пилил на губной гармошке…

 

Илларионовна ощутила тошноту, вспомнив этот звук, и потянулась за стаканом с водой.

 

- Хватит, надо укладываться, может ещё усну, - успокаивала она себя. - А там и рассвет.

 

Застелив диван, легла не раздеваясь, и закрыла глаза.

- Надо, что-то хорошее вспомнить, - проваливаясь в сон подумала она:

- Ой, а какая у меня была коса! Коса – краса!

 

Но вместо радости из прошлого донёсся оглушительный лай злых собак…

 

… Поезд встал, отодвинулось дверное полотно и яркий свет заставил всех зажмуриться. Он ослепил так, что ничего не было видно. Таня и Лариса на ощупь нашли друг друга и крепко сцепили руки. Оглушённых, ослеплённых и напуганных детей погнали с криками:

 

- Шнель фаркель, шнель!

 

Фашисты смеялись, визжали и хрюкали, погоняя ребятишек прутьями, как поросят. Резкая боль по рукам разняла девчонок. В бараке детей выстроили в ряд, и комендант, проходя, показывал пальцем, то на одного, то на другого ребёнка. Их выдернули из строя, сбили в кучу и увели.

- В ликарню? - подумала Таня.

 

Ларисы здесь не было. У входа в барак стояла разнаряженная, как в театр, фрау. На старых морщинистых щеках играл искусственный румянец. Нелепая шляпка на голове прикрывала тонкие редеющие волосы. Почти на каждом пальце её дряблых рук поблёскивали перстни. 

 

Входя в барак, кокетливо согнулась в неуклюжем реверансе, и, оскалившись в кривой улыбке, показала все свои золотые зубы. Тонконогий, с огромным брюхом комендант, упиваясь своей властью, показал товар. Туда-сюда, вдоль строя, ходила фрау, брезгливо морщась, оглядывая чумазых, оборванных детей. Резким движением сильной руки она больно схватила Татьяну за плечо и вытолкнула из ряда. Немка высмотрела ещё несколько девочек. Сунула пузатому мерзавцу свёрнутую пачку денег и грубо погнала детей к выходу. 

 

За воротами их ожидала телега, набитая соломой. Всю дорогу Таню колотила мелкая дрожь. По обе стороны дороги росли одинаково подстриженные, как солдаты, чужие деревья. Чёрная тоска безысходности подкатилась к самому сердечку. Горючие слёзы сами собой покатились по щекам, и она, не сдержав себя, громко всхлипнула.

 

Фрау Эмма повернулась к ней и погрозила кулаком. Она была в хорошем настроении. Ещё бы, так недорого обновила рабочую силу для своей свинофермы. Высокие ворота распахнулись и перед въезжающими открылся громадный двор. Слева было одноэтажное вытянутое здание. Напротив, склады и баня, а вдалеке сараи и загоны для свиней. 

 

По всему двору гуляли злые, хорошо откормленные немецкие овчарки.  У высокого крыльца дома слева виднелась неприметная дверь в подвал, туда загнали всех детей. Пахло сыростью и плесенью. Грубо сколоченные двухъярусные лежаки в два ряда, по пять в каждом. По середине стоял длинный стол с лавками по сторонам, как в лагерном бараке. 

 

У самого входа ведро с водой, ржавый таз и кувшин.  Татьяна улеглась на соломенный матрас, укрывшись тонкой рогожкой. Пытаясь согреться и призвать сон, вспомнила колыбельную песенку, которую пела малышам в детдоме:

 

- «Де хатонька теплесенька, де дитина малесинька, Там мы будем ночувати,  детину колесати».

 

Еле допев, провалилась в глубокий сон. Утром всех погнали в баню, выдали рубахи до пола и фартуки. В это утро Таня и другие девочки расстались со своими косами. Косы сложили в мешок и показали Эмме. Она одобрительно щёлкнула пальцами и кивнула головой…

 

Образ жестокой хозяйки долгие годы преследовал Илларионовну. Иногда она оглядывалась, и ей казалось, что фрау Эмма опять с плёткой стоит у неё за спиной. Чувствуя, что скачет давление, она приняла капли.

 

- Всё, хватит, - уверенно сказав, подошла к окну.

 

Открыла его, и на какое-то время, окунулась в безмятежную весеннюю ночь. В комнату стремительно ворвался свежий воздух. Она с жадностью делала вдох, как будто его могут опять отнять. Ныла спина, стоять согнувшись, было трудно. Ледяные руки немели. Обмотав поясницу шалью, она снова легла.

 

- Что я могу рассказать детям? – засыпая спрашивала себя.

 

В глубоком сне опять привиделись огромные свиньи, которые гонялись за ней…

 

- Фу ты, ну ты! – вытирая холодный пот со лба, заохала страдалица, отгоняя видения.

 

Включив ночник, взяла в руки своё вязание и медленно, поправляя очки, начала стучать спицами. С трудом, разглядывая узоры, она чётко видела мастерскую, в заточении которой провела несколько жутких лет.

 

…Из подвала к люку в потолке была приставлена крепкая лестница. Она вела наверх, в скорняжную мастерскую. Слева от входа стоял высокий мрачный сундук, а справа стол с заготовками перчаток, кошельков, портмоне, ремней и дамских сумочек. Четыре окна с одной стороны, четыре – с другой. У каждого окна швейная машинка и стол.  В простенках между окнами полки, заполненные коробками, свёртками и лотками. В другом отсеке за дверью занимались выделкой кожи. Работали заключённые из разных стран, но жёсткие правила касались каждого:

 

- Прилежно обучаться, работать добросовестно. Свиней им кормить не надо. Кто будет отлынивать, плохо работать или болеть, тот сам пойдёт на корм свиньям.

 

Недовольная хозяйка часто замахивалась плёткой и гневно кричала:

 

- Хочешь твоя кожа сумка?

 

Она не расставалась со своей плёткой, сплетённой из кожи в косичку, со свинцовыми шариками на конце. Неугодных ей девушек меняли часто. Работали узники по 12-14 часов в сутки. Один раз в полдень приносили чугунок с горячей похлёбкой. 

 

Тайное кожевенное производство приносило огромный доход, но прижимистая немка кормила скудно. Скорбное чувство подавленности, безысходной тоски не покидало малолетних узников. Когда на ферму приезжали гости, пленниц загоняли в подвал. 

 

Однажды, девушка, приносившая еду и воду, спросила Таню:

- Як тэбэ зваты? Звидки?

- С Украины. Очеретна Татиана.

- Я тэж! Злата.

 

Они подружились. Могли шептаться тайком на родном языке. Иногда Злата скрытно передавала малюсенький кусочек сала.

- Дякую, дуже дякую, - благодарила Таня.

- Будь ласка, - шептала в ответ её землячка.

 

Хозяйка фермы иногда загружала телегу салом и уезжала в лагерь за новой партией сырья.  Как-то Танюшке попался лоскут кожи с татуировкой девушки в сердечке.

- Разве на свиньях ставят такие? – спросила она у Златы.

- Цэ шкира людыны, - грустно ответила та.

- Людыны? – испуганно переспросила Таня.

 

Девушек часто меняли. Одних уводили, других привозили. Татьяна быстро освоила технику скорняжного ремесла, обладала сноровкой и талантом. У неё были золотые руки, но иногда злость отчаяния подводили её. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не выскочить к собакам на растерзание.  

 

Беспросветную маяту и озлобление Татьяна гасила верой в закон справедливости. Якорь спасения, это вера в Сталина, - утешала она себя. -  Это крепкая надёжа для всего народа.

 

- Во чтобы то ни стало, мне надо дожить до рассвета, дожить до свитанку! – твердила девочка каждую ночь своей неволи…

 

Как из тумана, с привкусом горечи пережитого горя, выплывают картины прошлого. Туман горючий всё не рассеивался и острой болью мучил её сердце.  

 

Илларионовна потянулась за каплями, с трудом переводя дыхание. Она отложила вязание, сняла очки.

- Как же я пережила этот ужас? Вера, терпение и золотые руки помогли?

 

Сидя в кресле, она старалась закрыть свою книгу  страшной памяти навсегда.

- А ведь не зря верила? Какое ликование было, когда, ломая дверь в подвал, ворвались американские солдаты, они кричали:

- Фридем! Свобода! Тэ энд оф тэ вор! Конец войне!

 

С каким же наслаждением зверюгу - Эмму тащили за волосы бывшие узники по апрельской грязи! Измождённых, полуживых детей освобождали из плена и отправляли в город Эссен для восстановления и отправки на родину. 

 

- Светает, - глядя в просветлённое окно, с упоением заметила она.

 

Слёзы радости застыли на неподвижном лице Татьяны Илларионовны… Этот день Победы пережить не смогла, он оказался для неё последним.