В магазине «Юбилейный» начался обеденный перерыв, но у его входа не уходят сотни две возбужденных покупателей.Обещали продавать сахар и люди злобно начеку: толкаются, нервничают, в который раз принимаются проверять очередь — кто за кем стоит. Никто и не приметил, как у магазина останавливается пегая невидная кобылка. В телеге на резиновом ходу осанисто поблескивает старое пианино.
— Эй, честной народ! — кричит коновозчик, коренастый мужичонко в кирзачах, в цветной тюбетейке на русой голове. — Салям алейкум! За кем очередь держать?
— За мной приглядывай, — с готовностью откликается старушка с эмалированным бидоном. — Значитца, за мной — мужчина в шляпе, за шляпой — парень в жинсах, за жинсами — баба эдакая… вся в себе, в голубом, за бабой голубой…
— Баба в черном, с косой за плечами…, — мрачно острит кто‑то. — Да, мужик, сам черт не разберет, кто за кем в этой страхолюдии… Поразбежались очередные, другие очереди проведывать. К открытию, конечно, соберутся. Такое начнется, маму родную не узнаешь.
— Рахмат тебе, — говорит коновозчик.
— Ты татарин, что ли?
— Ага.
— Врешь, русский ты. Татарского в тебе — одна ракчинка…
— Может, и русский… Кто его знает, с пеленок во время войны в детдом попал. Детдомовский, значит.
В очереди прислушиваются.
— Стало быть, без матушки рос, — сочувственно вздыхает старушка с бидоном.
— Расстреляли, рассказывают, в тридцать девятом.
— А батя?
— И батю в том же году. Потом, правда, реабилитировали обоих. При Никите уже…
— Жена‑то, поди, есть? — посыпались из очереди вопросы.
— Усопла три года назад.
— А дети?
— Дети выросли и разъехались в разные концы. Дай им Бог светлой дороги…
— Один, значит, прозябаешь?
— Почему один? У меня же лошадка есть… «Перестройкой» ее зовут.
— Как же так?
— А че? В честь нашего президента, у которого на лбу Америка, его мать, написана…
— Ну, он‑то, христопродавец, а лошадка твоя причем?
— А то как же? Он слово заковыристое придумал…, а мне оно в душу запало — верное очень, по времени… и по характеру к моей лошадке очень подходит. Перестраиваемся мы с ней разом. Но вот, недобрый, еще одно слово он придумал…это… как его… «плюю-ю… рализм», ну, очень поганое слово придумал. Получается, наплевать ему на всю Россию нашу… И наплевал, нет, всю душу мне изгадил…
У входа в магазин смеются.
— Получается, вы с лошадью уже перестроились?
— А то как же? Вот людям помогаем помаленьку… и без бензину…
— Богатый стал, наверно?
— Ага. Мне на пропитание, кобылке на овес хватает. Че еще надо?
— Не скучаешь?
— А че скучать‑то? Работаю вот, людям с Перестройкой помогаем перестроиться… Аккордеон для веселья есть. Трофейный, с перламутром по краям. Мне его красноармейцы подарили, когда мы детдомом с концертами по госпиталям выступали.
— Неужто играть умеешь?
— Ага.
— А вот на этой самой пианине?
— Ага, можно и на пианино…
— Жарь, пожалуйста!
Коновозчик влезает на телегу, открывает сияющую черную крышку инструмента.
С берез неслышим, невесом слетает желтый лист…
Странно и удивительно хорошо звучит эта старая мелодия у замызганного входа в магазин, с удивлением слушают ее замученные, покореженные в очередях люди.
— А Плешивцева можешь или слабо? — спросил кто‑то, когда стих последний аккорд.
— А «Рябину»?
— А «Мурку»?
Звучит гармонь Плешивцева, плачет «Рябина», куражится разухабистая «Мурка».
Мне кажется, никто не заметил, как громыхнул засов на входной двери магазина. Продавщица заученно отскакивает в сторону, чтобы не быть смятой толпой… Но, что за черт? Никто не врывается!
— Вы чего это… не заходите, а? — недоумевает она, с опаской выглядывая наружу.
Очередь лениво шевелится.
— Ребята, а, ребята? Граждане дорогие мои, господа, ядрено мыло? А мне за кем стоять‑то? — кричит с телеги мужичонко.
— Сюда вот! Сюды айда!
— Артиста этого, татарина русского пропустите! Пусть без очереди шпарит! — кричат у входа и дружно проталкивают его.
Вне очереди…
Анатолий Столяров,
Член союза писателей России
1992 г.
Троицкая афиша
