Был у нас такой в начальной школе в послевоенные годы. Мы писали обыкновенными перьевыми ручками, макая их в чернильницы-«непроливашки», которые в портфелях все время проливались, непоправимо марая фиолетовыми чернилами тетради и учебники, руки и одежду.
Задача чистописания — научить нас каллиграфическому письму: выводя буквы, мы должны были строго контролировать нажим на перо, соблюдая правила чередования жирных и волосяных линий. Словотворчество ввела на том уроке новатор, кавалер Орденов Ленина и Красного Знамени, наш классный руководитель Прасковья Ивановна. Она поощряла в своих учениках не только вольнодумство, но и развивала в них воображение, свое видение излагаемого в тетради. Я очень любил эти уроки. На них мы соревновались. Я часто побеждал, и это мне очень льстило.
Однажды Прасковья Ивановна каллиграфически написала на доске: «И. В. Сталин — наш великий вождь и учитель!» Это была тема следующего урока чистописания и словотворчества. За три дня мы должны были написать домашнее сочинение.
Вечером я сел за стол, начал писать, что Иосиф Виссарионович Сталин — не только вождь и учитель, он — друг детей, он — герой труда и герой Советского Союза, прославленный на весь мир Генералиссимус СССР, который победил фашистскую Германию. Закончил словами известной песни.
Сталин — наша слава боевая,
Сталин — нашей юности полет.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет!
Я отложил ручку, подумал, подумал и изорвал сочинение, ведь точно также напишут все мальчишки и девчонки из нашего 4‑го «А» класса. Мне хотелось, чтобы мое сочинение не походило на другие. Я взял чистый лист и начал каллиграфически:
«Товарищ Сталин, наш великий вождь и учитель! Пожалуйста, приезжайте в гости на нашу улицу имени Сталина. Но только не вылезайте из машины, потому что вы сразу перемажетесь до ушей в глине. А если будет дождь, то возьмите с собой лодку, потому что в дождь улица превращается в озеро. Зато ни в одной из колонок нет воды, и нам приходится ходить с ведрами за тридевять земель, на улицу Малотрудовую.
Лучше всего приезжайте днем, потому что на улице имени Сталина нет ни одного фонаря: или шею свернете, или вас обязательно разденут наши урки.
Еще на нашей улице имени Сталина есть магазин-пивнушка. Там работает тетя Клава. Попробуйте, купите у нее хлеба или сахару. Она обязательно недовесит. Нет, товарищ Сталин, лучше не заходите в пивнушку, там все время пьяные мужики, и можно схлопотать по роже. Участковый дядя Кошкин не смотрит за порядком, он сам все время пьет с мужиками, и когда бывает сильно под мухой, то хватается за наган, ругается матом и кричит, что всех немедленно сведет в НКВД и перестреляет. Один раз наши мужики у него наган отобрали, связали участкового, а наган рядом положили. Ничего, он потом проспался, сказал: «Спасибо» — и сам мужиков напоил. Нет, он не злой. До свидания!
Да здравствует наш великий вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин!»
Я сдал сочинение одним из первых. А на следующее утро, перед уроками, Прасковья Ивановна деревянным голосом и с каменным выражением лица сказала, чтобы я немедленно зашел в кабинет директора школы. Там собрались все учителя. У всех были каменные лица и деревянные голоса.
Уроки в школе долго не начинались, учителя все пытались узнать: откуда у меня в башке появились такие мысли, и не отправил ли я, по случаю, копию сочинения Великому вождю? Особенно усердствовала директор школы Фаина Львовна.
Я упорствовал часа полтора, говорил, что это мои мысли, надо только сходить на нашу улицу, и тогда все поймут, что я в сочинении ничего не придумал. Потом не выдержал пыток и разревелся, а еще назло сказал, что переписал сочинение и отправил его товарищу Сталину и министру внутренних дел товарищу Берия. Фаина Львовна охнула и схватилась за сердце. В кабинете началась паника, прибежала школьный фельдшер, а я, воспользовавшись суматохой, скользнул карасем в двери и убежал домой.
Следующей ночью забрали отца. Я проснулся от маминых рыданий. Отца уже не было. В комнате пахло чужим табаком, стоял чужой запах, он напомнил мне запах солдатских сапог и мокрых шинелей.
…Отец пришел через полгода после смерти Сталина и расстрела шпиона Берии, худой, сильно постаревший. Я чувствовал себя виноватым, прижался к его седой колючей щетине и заплакал. А он обнял меня и вдруг… расхохотался.
— Ну и Толька, ну и молодчага! Иду через полтора года по своей улице и не узнаю ее: асфальт, тротуары, скамейки, а вдоль фонари сияют, и в каждой колонке, я пробовал, вода есть!
А еще я рассказал отцу, что пивнушку быстро закрыли, теперь там только продуктовый магазин. Тетю Клаву уволили, теперь она метет наши тротуары. Участкового дядю Кошкина чуть ли не сразу забрали в НКВД, и где он теперь, никто не знает. Но мне почему‑то жаль его. До сих пор жаль.
…Став взрослым, я все пытался узнать, кто же показал мое сочинение НКВДшникам? Так и не узнал. В одном уверен: этого не могла сделать моя учительница Прасковья Ивановна.
Анатолий Столяров,
член Союза писателей России