На маленьком клочке асфальта под торжественные клятвенные речи и громовую музыку духового оркестра открывали стелу — четырехгранную, гранитную, остроконечную, вонзенную в небо. И назвали площадь «Комсомольской».По праздничным датам здесь собирались люди, рвали сорняки, сажали цветочки и… забывали поливать.
Потом бесследно исчезли величавые корабельные цепи, волнами окружающие памятник, по мраморной облицовочной плитке пошли трещины и сколы, а к столбикам стали привязывать то коз, то бычков, а порой и всех вперемежку: корма для всех хватало, была бы привязь подлинней.
Правда, иногда происходили стычки из‑за лакомого куска зелени. Тогда слышались возмущенные рев и блеяние, стук рогов. Но это длилось недолго: разморенные солнцем бычки и козы засыпали, мирно прижавшись друг к другу разноцветными боками.
А вокруг той площади вкривь и вкось стояли дома и домишки, хаты и хатенки, землянки и землянухи из доброго дерева и хлама, из того, что под руку попалось в разгар строительной лихорадки давних и ближних времен. Были солидные амбары и убогие сараюшки, голубятни и курятники, бани по‑белому и чумазые баньки по‑черному, угольные лари и дровяники, помойки и отхожие места, собачьи будки и свиные загоны, — было все, без чего человеку никак нельзя, без чего ему свет не мил. А все это вместе называлось «Комсомольской площадью».
Фрезеровщик Петька Куков тоже жил на Комсомольской в старом пятистеннике. У него, как и у других, все было. Но вместо цепных собак за ним всегда катился черным шариком безобидный и ласковый кобелек Дружок. Петька — за хлебом, Дружок — шмыг между ног, тоже в магазине. Петька — за пивом, Дружок — из кружки остатки допьет.
Петька на работу через реку по льду. Дружок на коротких ножках за ним копотит. Застрянет порой в снегу — ни взад, ни вперед и ушей не видать — Петька вернется, вытянет бедолагу из сугроба, поставит на тропку:
— Пошли…
Петьке хорошо, он большой и крепкий, нарезает себе огромными шагами, Дружку труднее, он маленький, потому катится молча, посапывая помаленьку, только иногда, когда не в мочь, присядет: «Тя-яв…», — скажет.
— Перекурить надо…, — понимает собаку Петька.
На территорию завода они идут врозь. Куков — через проходную с пропуском, Дружок — через подкоп, что подальше от проходной. Он до сих пор помнит волчью хватку вон того рыжего кобелины, да и те, кто рядом с ним, уж очень грозны.
Они встречаются у Петькиного фрезерного станка в инструментальном цехе. Работают. Петька режет шестеренки. Дружок коготками осторожно убирает на полу упавшие горячие стружки.
Обедают вместе: Петька — в заводской столовке, Дружок — около нее, кто чем угостит на выходе. Хорошие мужики, с такими не пропадешь!
…Беда пришла следующей весной. Она явилась в лице двух толстых мужиков и тощей очкастой бабы. Они развернули большой план-карту, долго ходили по кривым переулкам и тупикам, а когда поставили треногу-теодолит, к ним робко подошел Петька Куков:
— Эт-та вы че, ребята, здесь затеяли?
— Все здесь снесем к чертовой матери! — тощая баба решительно блеснула стеколками очков.
— А гг-где мы жить будем?
— Здесь мы построим новый микрорайон, и жить будете в белокаменных домах.
— Сортиры надоть оставить…, — строго прошамкал глухой, как пень, дед Бугульма, отравленный хлором на Первой мировой войне, и приложил корявую ладошку к мохнатому уху.
— Сортиры будут у каждого в квартире! — заорала ему в ухо тощая баба.
— Как ето? Как ето? — заволновался Бугульма. — Ведь запах етот он, чай, ядовитей австрийского хлора будет!
— У других нет, а у него будет! — каркнула в ухо старику тощая. Чуть отошла в сторону. — Хоть в ухо ему мочись, все одно — не услышит…
— А как же мои козочки — одна молочная Милка, другая на пряжу — Настенька? — встряла тетка Архангелова.
— Все покроем асфальтом, а коз твоих на мясо, или в стадо на выпасы…
— Какжеш так, какжеш так…, — запричитала Архангелова, — так от них толку не будет…
— Во всем будет толк! — сказала, как отрезала тощая. — Мы им, понимаешь, новую комфортную жизнь, а они от сортиров своих и козлов никак не отстанут!
— Ну что же, — льстиво промямялил Петька, — власти оно, конечно, виднее. Будем жить, как городские — со всеми удобствами, очень спасибо за то.
Толстые мужики не мямлили: один смотрел в глазок теодолита, другой стоял с линейкой. Потом они вбивали колышки.
— Метки не трогать и не переставлять, это дело государственное, — сказали толстые.
Один такой колышек вбили в Петькину огуречную гряду. Дружок долго косился на непрошенного гостя, а когда Тощая и толстые мужики ушли, попытался вырвать его зубами. Кол глубоко сидел в земле, и тогда Дружок принялся рыть лапками и наконец выдернул деревяшку и притащил его на порог Петькиного дома.
Петька разозлился.
— Тут понимаешь, дело государственное, в белокаменных домах будем жить, а он, паскуда, — и замахнулся на Дружка…
Дружок удивленно посмотрел на хозяина, поджал хвостик и до самой ночи не выходил из своей конурки. А когда в сажное небо выкатила полная луна и притушила звезды, он вылез и тихонько завыл.
Но Петька все равно услышал. Он выскочил на крыльцо в кальсонах и швырнул в Дружка кирзовым сапогом.
— Замолчи, паскуда!
Дружок замолчал, только маленькая слезка скатилась по его бархатной щеке.
Комсомольская площадь пустела: кто‑то на время перебрался к родственникам, кто‑то — в общежития, к зиме всех пообещали переселить в «белокаменные дома».
А потом на площади появились экскаваторы и бульдозеры. День-деньской они, воняя смрадом выхлопов, грохотали, ломали, грызли, корежили, коверкали, рушили дома и домишки, хаты и хатенки, землянки и землянухи. Утихали к ночи, горячие от работы и ярости, остывая, они устало потрескивали и постанывали. Дружок слышал эти звуки, он не боялся их, он боялся за людей, покинувших родные дома, и потому грозно ворчал на этих железных демонов, так беспощадно и жестоко ворвавшихся в мирный уют площади.
Петька исчез. Дружок несколько раз подходил к дверям, но там мертвым холодным камнем все висел и висел замок, и он уже перестал пахнуть Петькиными руками. Дружок голодал.
Однажды утром к Петькиному дому приполз бульдозер, чуть поднял отвал, попробовал двинуть угол дома… Дом крикнул, но устоял. Молодой бульдозерист Паша спрыгнул с гусеницы и в тот же миг… на его сапог яростно налетел черный, клокочущий злобой клубок. Отскочил, бросился на отвал и вцепился в сталь белыми клыками.
— Ты гляди‑ка! — восторженно и с опаской воскликнул Паша. — Вот это заступник! Тебя как звать, защитник? Голодный, верно…
«Заступник» немедленно спрятался в конурку, рассерженно ворочался в ней и ворчал как подземный гром.
Паша достал из железной кабины узелок с обедом, отделил половину и положил перед конуркой. Ждать пришлось недолго… Грозный рык, на миг высунулся черный влажный носик, хвать, и угощение уже в темноте конурки. И хотя батон и кусок жареной печени воняли соляркой… хрясь-хрясь, и вот уже черный лохматый клубок вылез из укрытия и плотоядно облизывается розовым язычком.
— Мир, значит, давай работать, — сказал Паша и снова залез в кабину. Бульдозер взревел, но опять на его пути встал крохотный кобелек, оскалив клыки.
— Как же мне тебя не задеть‑то, — Паша озадаченно почесал голову через промасленную фуражку. — Видать, хозяину своему крепко предан, и добро его потому так защищаешь… Ай, да молодец! А он по всему тебя предал, подлец… оставил одного в разрухе. Пойдем ко мне жить, а? Правда, я сам живу в общаге, но место все равно тебе найду. Вижу, душа у тебя чистая…
— Что за шум, а дела нет?! — это появился расфранченный Петька Куков.
В тот же миг из конурки вылетела и повисла на Петькиной белоснежной груди черная маленькая молния.
— Фу, Дружок! — заорал Петька и бросил собаку на землю. — Залапал мою новую рубаху!
Дружок хоть и ушибся, но был безумно рад, он лизал руки хозяина, так изумительно пахнувшие металлом и одеколоном «Ландыш».
Петька с двух слов понял причину задержки. Он схватил Дружка за шиворот, бросил его в конурку и прикрыл лаз ржавой сковородой.
Дружок тихо плакал, слушая, как громят их дом. Он не мог выйти наружу, слишком тяжела была чугуняка, и пес только лизал ее холодную едкую горечь.
Вечером умолк хрип бульдозера, прошли чьи‑то ноги, еще прошли… Тихо. Но вот шаги вернулись, остановились у конурки и… отбросили сковороду. Паша-бульдозерист!
— Забыли тебя, черти! А я вспомнил и вернулся… Пошли со мной в общагу, братишка?
Дружок помахал кралькой-хвостикои и лизнул Пашину руку. Она тоже хорошо пахла железом, но остался в конурке. Паша потрепал черное собачье ушко, вздохнул:
— Понимаю, братишка, предали тебя…, — оставил у входа остатки обеда и, чертыхаясь, угрюмо побрел в свою общагу.
…У Дружка в маленьком его сердце появилась боль, Петька больше не приходил. Худо бы пришлось ему, если бы Паша-бульдозерист, а потом и каменщики — они строили пятиэтажки из белого кирпича. Вон уже и заселили один, другой… Каждое утро Паша и каменщики приносили к одинокой конурке еду, но Дружок все меньше ел, он худел, а черные его веселые глазки потухли и слезились, потому что в его сердце не проходила боль… Он все ждал Петьку Кукова, а он не приходил.
Однажды, собравшись с силами, Дружок побрел через мост к заводу. Подкопа не было, его залили прочным бетоном, а на проходной дежурили собаки-звери. Он просидел у бывшего подкопа до конца рабочей смены и… увидел Петьку! Кинулся было к нему…, но Петька не увидел кобелька, он сел в красивую машину и так газанул, что Дружок едва не попал под его колесо.
Всю ночь Дружок не спал в своей конурке, в ней стало холодно, потому что в нее уже задувал редкий колючий снежок, а звезды сияли как новенькие шестеренки, что резал Петька на своем фрезерном станке.
Он еще один раз увидел Петьку, когда он въезжал в новую квартиру в доме из белого кирпича. Он был весел и хорошо одет, он вел в дом кривоногую шоколадную собаку на длинном кожаном поводке, и по всему было видно, что Петька очень счастлив.
А утром следующего дня Паша-бульдозерист обнаружил у входа в конурку Дружка, на его шоколадной щеке застыла слезинка.
Анатолий Столяров,
Член союза писателей России
Троицкая афиша
